Белые и черные

Возвращаясь со своей половины на пост, в передней ее величества, Балакирев уже нашел слуг, несших чай и завтрак, так что появление его вместе с ними изгладило все подозрения, если они только успели зародиться в чьем-нибудь уме.

Цесаревна Анна Петровна, продолжая плакать, отстранила рукою поднос с чаем.

– По крайности, для подкрепления соизвольте пропустить это, – подавая рюмку вина цесаревне, промолвил Дивиер.

– Оставь меня, Антон Мануилыч, до того ли теперь?! – еще более расстроенная, ответила Анна Петровна.

В это время прошел в опочивальню Блументрост, и все невольно насторожились. Цесаревны вместе с ним вошли в опочивальню, оставив дверь не совсем притворенной. В нее видна была голова врача, пробовавшего пульс августейшей больной, все еще не освободившейся от сонливости и хрипения в горле. На вопрос Анны Петровны: «Как теперь?» – Блументрост мог только пожать плечами, видимо озабоченный неопределенными симптомами кризиса при слабом пульсе. Видя мрачное выражение на лице врача, противники светлейшего переглянулись: не кончено ли все?

Предприимчивый Дивиер первый вздумал воспользоваться этой ситуацией и увезти будущего государя, отняв, так сказать, его из-под носа у Меншикова.

– Не лучше ли будет вам для успокоения немножко прогуляться? – предложил Дивиер великому князю, смотревшему на Софью Карлусовну, снова начавшую хмуриться. – И ее возьмем, ваше высочество.

– Пожалуй, – ответил беззаботный отрок, глаза которого уже глядели рассеянно на гардину окна, сквозь которую проскользнул сбоку луч весеннего солнца, отразившийся на темном ковре пола ярким пятном.

– Так пойдемте же! – И, взяв за руку великого князя и Софью Карлусовну, Дивиер направился к двери в коридор, не встретив на этот раз никакого сопротивления со стороны Балакирева, который был уверен, что некуда уйти дальше апартамента его высочества.

Войдя туда и перебросившись с людьми своей партии вестью о том, что они усмотрели в приемной, Толстой и Шафиров занялись серьезною беседою: что следует им делать. А Дивиер, прихватя молодого Долгорукова, камер-юнкера (заявившего, что его коляска может везти куда прикажут), впятером, взяв и Скорнякова, направился на главный подъезд, который оказался запертым, и прислуга не подавала голоса, несмотря на громкие приказания отворить. Бесплодно потеряв четверть часа, Дивиер попытался проникнуть на набережную через недостроенный дом дворцовой канцелярии, и на этот раз попытка его удалась. Долгоруков побежал в Мошков переулок, где стояла его карета, и стал махать великому князю и его спутникам, чтобы они поспешили. Но едва они сели в карету, как из Мошкова переулка выскочили солдаты и схватились за упряжь лошадей, не давая им двинуться. Дивиер, в полной форме, скомандовал солдатам отступить, и они построились, отойдя от кареты в сторону; но из главного подъезда выскочил светлейший, прибывший вовремя, и криком «стой!» остановил кучера, неохотно сдержавшего лошадей.

– Кто велел ехать? – крикнул еще громче светлейший.

– Я! – ответил, едва сдерживая свой отроческий гнев, великий князь Петр Алексеевич.

– Теперь не та пора, чтобы можно было обойтись без вашего присутствия, государь… Ее величество требует вас к себе.

Великий князь и Софья Карлусовна вышли из кареты. Светлейший взял их за руки и пошел с ними во дворец, скомандовав:

– Гренадеры, берите всех, кто здесь!

Дивиер крикнул:

– Не троньте без указа Верховного совета! Я генерал-полицеймейстер, как вы знаете, и возвращусь сейчас!

Ему дали свободно удалиться, но команда все-таки не выпустила Скорнякова-Писарева и Долгорукова, оставшихся на улице при экипаже.

Бледный как смерть, вошел Дивиер в комнаты великого князя, где еще заседали Головкин с Толстым, Шафировым и явившимся только теперь Ягужинским. Объяснив, что с ним случилось, обер-полицеймейстер сказал, что пора положить предел самовольству одного из членов Верховного совета.

– Надо, надо! – тихонько, как бы говоря про себя, молвил канцлер, прибавив: – Я скажу князю Александру Данилычу, чтобы он воздерживался впредь… более.

– Не спрашивать его, а теперь же надо выразить запрещение ему так поступать, в журнал прописавши… И открыть заседание не выходя отсюда! – сказал Толстой. – Все члены здесь… Пойдем в советскую и созовем товарищей.

– Хорошо, хорошо! Если все согласны… Я буду… Доложу герцогу и цесаревнам. – И старик поплелся к выходу. Придя в приемную, он, однако, никому ничего не сказал и потихоньку удалился домой.

Между тем через час после ухода канцлера в комнатах великого князя собрались светлейший, генерал-адмирал, герцог Голштинский и князь Дмитрий Михайлович Голицын и стали рассуждать о том, что сегодняшний увоз великого князя показывает, несомненно, существование заговора.

– Какой тут заговор? – сидя с другими, сказал граф Толстой.

– Что заговор был и есть… и что ты, Петр Толстой, глава его, я имею неопровержимые доказательства… – сказал Меншиков. – Государыне уже доложено, и приказ последовал: вас всех взять и допросить как следует, по закону.

– Где доказательства? – спросил, стараясь сохранить наружное спокойствие, обвиняемый.