Белые и черные

– Верно уж, у светлейшего есть достаточные улики, – не совсем твердо ответил, глядя робко на всех, генерал-адмирал.

Все промолчали.

– Я – член Верховного тайного совета, и, чтобы меня арестовать, нужно не одно слово Александра Меншикова, а явные улики да свободное, без него, обсуждение их… Обвинитель – не судья!

И на это ничего никто не ответил.

– Я сделал свое дело… – возразил светлейший, – что мне долг предписывал… Вы, господа, делайте свое дело… А указ высочайший вам объявлен… Нельзя главного оставить на свободе, когда клевреты позабраны.

Вошел офицер с двумя рядовыми с ружьем и громко произнес:

– Граф Петр Андреевич Толстой, шпагу вашу! Я вас арестую по высочайшему ее императорского величества словесному приказу.

Толстой молча последовал за ним. Герцог Голштинский поперхнулся, сбираясь что-то сказать, но только сделал рукою знак, махнув по воздуху.

На следующий день стало слышно, что государыне легче. Еще через день заговорили в городе, что открыт обширный заговор при дворе в самую последнюю минуту пред приведением в действие; что заговорщики хотели убить светлейшего князя, генерал-адмирала, генерал-прокурора, канцлера, все императорское семейство и иностранцев, в точности повторив ужасы стрелецкого восстания 15 мая 1682 года в Москве. И главою заговора был устроиватель тогдашней резни граф Петр Андреевич Толстой. Спас всех своею находчивостью один светлейший князь Александр Данилыч, лично подвергаясь величайшей опасности, чтобы вырвать из рук кровопийц единственную отрасль мужеского племени в августейшей фамилии – великого князя Петра Алексеевича. Его Господь Бог сохранил невредимым благодаря мужеству Софьи Карлусовны Скавронской, подставившей грудь свою для поражения рукою убийцы. Толковали также, будто бы полицейские солдаты по приказу своего главного начальника должны были схватить всех иностранцев и разграбить их имущество.

Прошла еще неделя, в продолжение которой только и говорилось, что об арестантах и открываемых из допросов их планах самого кровавого свойства. Верховный тайный совет не собирался, и вообще во дворец вход был значительно затруднен. Сам канцлер, два раза приезжавший для засвидетельствования своего рабского ее императорскому величеству решпекта, не был впущен. Вечером, в день вторичной своей попытки видеть ее величество, канцлер получил письменный указ за высочайшею подписью, сопровождаемый короткою запискою светлейшего князя:

«Ваше сиятельство! Будьте в крепости в комиссии, да извольте собрать всех к тому определенных членов и ее величества указ всем объявить. И всем, не вступая в дело, присягать, чтоб поступать правдиво. И никому не манить. И о том деле ни с кем не разговаривать и не объявлять, кроме ее величества».

В присланных допросных пунктах велено допросить Дивиера по смыслу взведенных на него обвинений в неприличных поступках в приемной ее величества утром 16 апреля.

В записке светлейшего князя поручалось канцлеру ответы Дивиера завтра утром «довести до сведения ее величества».

Канцлер, прочитав записку и допросные пункты, погрузился в глубочайшее раздумье. Самое поручение было крайне щекотливо. Ему – допрашивать людей, планы которых при его соучастии и обсуждались! Злая насмешка. Да еще докладывать ответы Дивиера? Ну кто порукою, что императрица в болезненном состоянии своем будет слушать его? Ясно, репортовать придется тому же Меншикову, против которого все и было направлено.

В тяжелом раздумье застал тестя Павел Иванович Ягужинский.

– Что вы так приуныли? Новое есть что-нибудь? – спросил он.

– Прочти и посоветуй: как быть?

Пробежав допросные пункты, указ и записку светлейшего, зять сказал:

– Ну, что же, будем действовать, ведь тут приписано внизу: «Контору извольте учредить в крепости»… секретаря можете взять по усмотрению… Возьмите меня… я и отрепортую завтра, за нездоровьем вашим!

Робкий тесть очень был рад такому предложению.

Дело сладилось в несколько минут, и через час уже председатель и секретарь вытребовали обвиненного для допроса.

Дивиер, прочитав допросные пункты, дал на каждый основательные ответы, дельности которых даже позавидовал канцлер, поздравив его с полным оправданием.

Горько улыбнулся генерал-полицеймейстер и, махнув рукою, произнес:

– Я уже осужден давно… Этого и читать никто не будет…

Канцлер, однако, выразил уверенность в оправдании обвиняемого. Расстались дружески, пожав руки.

– Он знает сам, что погиб! – подтвердил хладнокровно Ягужинский, идя к одноколке, в которой они приехали. Затем оба молчали во всю дорогу, и, только довезя тестя, Ягужинский, принимая от него бумаги, приготовленные во время допроса секретарем генерал-прокурором и подписанные обоими, нежно прощаясь, уверил тестя, что из дворца прямо к нему явится с докладом о результате поручения.

Эпилог

В эту ночь государыне с чего-то сделалось дурно, и утром она не могла не только слушать доклад, но не имела и мгновения покоя или облегчения от жгучей боли во внутренностях. Она издавала даже стоны, к утру все более учащенные и громкие.

Всю ночь все были на ногах, и светлейший с супругою не отходили от постели.