Белые и черные

– Со смертью императора ты стал совсем рохлей, я должен тебе сказать. Ни за чем не смотришь, ничего не знаешь, какие проходимцы черт знает откуда приезжают или присылаются неведомо для чего, а здесь живут и начинают смуты заводить. Вишь, припала у всех этих мерзецов охота идти к нам в службу. А спросить бы прежде следовало, чем всякому с рылом лезть – благо дерзость велика, – есть ли нужда-то здесь в них? Эта обязанность – знать, кто и зачем сюда прибыл – тобою, Антон Мануилыч, совсем пренебрежена. Я одного боюсь – мошенников да висельников столько наползет к нам, что будет ни пройти, ни проехать – только, того и гляди, как бы не раздавить какую гадину… да и не отвечать бы за такую падаль, которая и вживе-то алтына не стоила!

– Ваша светлость изволите несправедливо меня упрекать в неведении, кто приезжает. У меня в полиции так заведено, что без записки с подлинного документа никого и на ночь не оставлять, а не только жить. Приезжих тем паче. Приехал камер-юнкер от герцогини Курляндской – я дозволил ему остаться до выполнения поручения здесь, записавши со слов вашей светлости секретаря господина Дитрихса и за его подпискою, что знаемый ему человек точно служит у ее высочества, да у него в доме и остановился. Я дал реверс сперва на три дня быть. А сегодня поутру приходил опять же Дитрихс и сказал, что присланный из Курляндии камер-юнкер болен – так по необходимости уже дана отсрочка, пока обможется, так велено и по закону. А других приезжих ниоткуда не было.

– А эти, как их, господчики, что к государыне в слуги верные напросились? – вполголоса, но так, чтобы слышал не один Дивиер, спросил, продолжая про себя кипятиться, светлейший.

– Бароны Левенвольды сюда прибыли еще при жизни его императорского величества – во исполнение высочайшей резолюции государя: «Когда прусский отпустил, пусть сюда идут; посмотрим, на что будут годны». Они приехали во время болезни государя, с нарочного вызова, и хотя я о них докладывал, но они не могли быть представлены его величеству – за скорою кончиною. Являлись часто ко мне, и я докладывал вашей светлости, коли не изволите запамятовать… и графу Гавриле Иванычу говорил… Но резолюции никакой не удостоился получить. А сам я личного доклада не имею у ее императорского величества, – как у покойного государя!

Последние слова Дивиера произнесены были довольно тихо, но государыня, вслушиваясь во весь разговор, уже с первой выходки князя следила за ним с напряженным вниманием и вдруг ответила генерал-полицеймейстеру:

– Прости меня, Антон Мануилыч! Это я просто запамятовала, что нужно тебе сказать, чтобы ты у нас бывал совсем так, как при государе было. Не подумай, друг мой, чтобы я к вам меньше государя имела доверенности, это просто по забвению…

– Слушаю, ваше императорское величество… и буду иметь счастье являться видеть пресветлые очи ваши в таком часу, как повелите, – поднявшись с места и кланяясь монархине, отозвался Дивиер.

– Как тебе удобнее… или как прежде было, – ответила Екатерина.

– Боюсь, ваше величество, что тогдашние порядки не подойдут к обиходу вашего величества, – ответил Дивиер, – я к государю являлся в четыре часа утра в конторку. А смею думать, ваше величество…

– Правда, правда! В это время я сплю. Попозднее… около полудня, коли хочешь.

– В полдень завтра прикажете, ваше величество, допустить меня с репортом на всемилостивейшую аудиенцию?

– Хорошо! – был ответ.

Дивиер встал и, подойдя к ее величеству, поцеловал руку.

При последних словах Ушаков весь побагровел, а у светлейшего князя на мгновение слетел с лица румянец и затем выступили на щеках и на лбу багровые пятна – признаки сильного прилива крови ко лбу. Светлейший схватил графин с холодною водою и выпил разом два кубка.

Апраксин и Головкин, ни на кого не глядя, кушали, а Брюс и князь Алексей Черкасский переглянулись. Только кабинет-секретарь Макаров, сидевший через одного гостя от светлейшего, когда князь пил, сказал ему что-то на ухо. Должно быть, сказанное им имело успокоительное действие, потому что через минуту лицо светлейшего изменилось и его брови приняли обыкновенное положение. На минуту водворившееся зловещее молчание было прервано вдруг вопросом княгини Дарьи Михайловны, обращенным к младшему Левенвольду:

– Кажется, ваша сестрица, что была фрейлиною у кронпринцессы, в девицах еще?

– Точно, ваша светлость, у кронпринцессы моя сестра была фрейлиною, но она теперь уже замужем за одним дворянином, по фамилии Шлиппенбах.

– А матушка здравствует?

– Да, светлейшая княгиня… родительница наша в добром здоровье, хотя в ее лета нелегко перенести смерть спутника жизни и друга, каким был отец наш – относительно матушки… Такой друг – каких не много!

– Где вы служили раньше Берлина? – спросила Варвара Михайловна.

– У саксонского курфюрста и у принца-коадъютора Любского.

– Где же показалось вам лучше? – пожелал узнать Брюс.