Белые и черные

Таща за руку почти с усилием совсем упавшего духом Ушакова, Толстой чуть не последним вошел в собор и успел только добраться до решетки, за которою происходило венчание цесаревны.

Екатерина I стояла уже на своем месте с младшею дочерью и окружавшими дамами, из которых ближайшая к краю, княгиня Меншикова, в костюме своем проявила в этот день такую пышность, что убор ее блеском бриллиантов своих далеко превосходил и игру короны ее величества. За крайним правым столбом стоял Сапега, сияя своею парчою и бриллиантами не меньше княгини Меншиковой.

– Вот он где приютился! – сквозь зубы процедил старец и окинул глазами вокруг себя, ища своих спутников и собеседников; но вокруг него стояли все люди далеко не близкие и даже много таких, с которыми он никогда не заговаривал. Поэтому болтливому старцу пришлось довольствоваться немыми заключениями, ни с кем не делясь впечатлениями и догадками.

Шафирову выпала на этот раз более благодарная роль. В соборе он нашел местечко подле генерала Бутурлина, а тот посвятил его шепотом в положение дел, создавшееся чуть не накануне свадьбы цесаревны, далеко не выгодное для Меншикова. Бассевич выражал неудовольствие на светлейшего князя по поводу денежных расчетов и теперь избегал с ним встречи. До поездки в церковь герцогу Ижорскому удавалось довольно удачно лавировать, но когда воротились в церемониальную галерею и сели за стол по нумерам, то пришлось верховному маршалу, отцу посаженому, сесть против первого министра голштинского двора и волей-неволей обращаться к нему, предлагая тосты. Например, первый тост провозглашен был государынею-родительницею – «за счастливое соединение!». Второй тост предложил герцог-господин новобрачный, отвечая благодарностию, с пожеланием «здравия, долгоденствия и полного исполнения желаний августейшей родительнице, императрице всея России». Голштинский министр провозгласил «благоденствие всего царственного дома всероссийского и народа русского, управляемого добрейшей и премудрейшей императрицей».

Ответом на это, разумеется, должно было последовать провозглашение.

– Да процветает Голштиния под скипетром наследственных герцогов, равно близких и России и Швеции! – Но Меншиков, погруженный в думу, сидел опустив голову, как бы отделившись от всего окружающего.

Бассевич не один раз взглядывал на недавнего своего друга, но тот хранил неприличное молчание, еще ниже опустив голову. Бассевич, взбешенный, поводил взглядом, полным обиды, вокруг и около, но вдруг глаза его встретились с пламенным, ярким взором князя Сапеги, который понимающе кивнул ему головой и приподнялся с своего места. Бассевич послал ему взгляд благодарности, поняв, что ему на выручку является неожиданный союзник. Сапега уже действовал. Он подошел к государыне и вполголоса молвил:

– Ваше величество, позвольте мне, в качестве облагодетельствованного вашим августейшим вниманием, ответить на тост министра вашего светлейшего зятя: пожеланием благ вашему и голштинскому родам, соединяющимся для будущего благоденствия.

– Благодарю, князь, вы отгадываете мое желание, уполномочиваю вас, в качестве моего преданного, как вы говорите, слуги… фельдмаршала моего, произнести…

Сапега поднял бокал и громким голосом произнес:

– Да здравствуют августейшие родственные фамилии, императорский род всероссийский и герцогский Голштейн-Готторпский, в лице юных отраслей их, ныне соединенных на общее благо! Урраа!

Громовое «ура!» всех присутствующих покрыло произносившего пожелание, и под громом его как бы очувствовался светлейший. Он обвел глазами вокруг себя, словно не понимая, что делается. Взгляд его остановился на кавалере, чокающемся с императрицею.

Мгновение – и этот отважный чохальщик подлетел к герцогу Голштинскому, и тут-то Меншиков понял, что Сапега, названый его брат, явно, должно быть, идет против него, присваивая себе его роль. Он не утерпел. Встал, подошел к нему и спросил, меряя глазами дерзновенного:

– Кто тебе, чужеземцу, дал право за нас пускаться выражать пожелание?..

– Служба и должность, мне пожалованная ее величеством.

– Какая?

– Сан фельдмаршала!

– Кто это тебе такую чуху отпустил?

– Пожаловала меня лично Сама, ее величество.

– Не слыхал! Не понимаю…

– Тебе и то не удается понять, что следует делать, чтобы не ставить свою повелительницу в неприличное положение, да еще в такой торжественный день, как сегодня, и… еще за столом…

– Не тебе меня учить! Я сам могу и хочу тебя поучить.

– Поздно!

– Просто прогоню…

– Не смеши!

– Смотри, вместо смеха не было бы слез.

– Я не ребенок, а ты хотя поглупел, как старая баба, а все же не нянька моя. Одумайся: где ты и что ты несешь? Мы равны с тобой теперь чином. Как же ты мне угрожаешь?..

– Я тебе докажу, что не равны… Я…

– Князь! Государыня просит, – взяв за руку Меншикова, произнес полушепотом Ягужинский и, не давая ему передохнуть, потащил к императрице.

– Князь, – произнесла шепотом, гневно государыня, – я просто не понимаю, что с тобой делается!

– Государыня! Я не могу терпеть унижение от въезжих сюда самозванцев.