Белые и черные

– Я Сапегу пожаловала в фельдмаршалы… он не самозванец… Я ему очень благодарна за то, что он вывел всех из затруднения, устроенного вашею милостью…

Меншиков поник головой и проворчал:

– Новая напраслина!

– Спроси, князь, у Дарьи Михайловны: она лучше всех тебе объяснит это; а теперь прошу не заводить ссоры.

Светлейший сел на свое место мрачнее ночи. Гордость его была глубоко уязвлена, а сознания, что он сам единственный виновник афронта, у Меншикова никогда не было. Он всегда относил свои неудачи и неприятности нисколько не к себе, а все к зависти и ненависти врагов, ни на минуту не начиная сомневаться, что есть что-то неладное и в его действиях. Это не раз раскрывала перед самолюбивым супругом княгиня Дарья Михайловна. Теперь и она была в мрачном настроении, зная норов мужа и понимая, что пассаж его на свадьбе едва ли сойдет легко, а главное, что и Сапегу, которого княгиня очень уважала, светлейший сделал врагом своим, как думала она теперь. Вмешательство Сапеги княгиня объяснила себе совсем не так, как князь, а, скорее, желанием его же выручить, прекратив тяжелое положение, всеми равно чувствуемое и бившее в глаза. Без сомнения, думала княгиня, не явись Сапега, голштинский герцог окончательно бы разгневался и положение создалось бы еще худшее! А теперь, с Самой одной – можно еще сговорить и указать ей резоны, которые примутся и объяснятся к выгоде Данилыча. На него давно уже оборотились глаза всех, и на всех лицах можно было прочесть невыгодное для князя решение.

Как ни был раздражен Меншиков, но и он понял неловкость своего положения. Чтобы выпутаться из него, князь схватил бокал шампанского и, подлетев к царевне Анне Петровне, воскликнул:

– Ваше высочество! Я оказался невольно преступником перед вами, омрачив светлый праздник вашего соединения раздумьем, осилившим меня, преданнейшего слугу вашего родителя, когда я меньше всего должен был поддаваться иному чувству, кроме почтительной радости. Но… что сделалось – сделалось невольно, потому что овладел моим рассудком мой повелитель, ваш родитель, с которым делили мы и горькое и сладкое! Я вспомнил о нем и о том, что он не раз мне говорил: «Уж вот как мы с тобой попируем на свадьбе Аннушки!» Я сижу здесь, а он!.. – У Меншикова брызнули слезы, трудно сказать, искренние или поддельные, но мгновенно пролившиеся и сообщившие волнение голосу князя, замолкшего на мгновение, чтобы сильнее продолжать начатую речь: – Я, видите, и теперь не мог справиться с собой, высказывая то, что овладело моею мыслью, когда я совсем забыл, где я… Представился мне государь, советующийся о вашем приеме, светлейший герцог! – Князь приблизил бокал свой к бокалу в руке герцога, и тот невольно чокнулся со светлейшим. – Я, говорил государь, приму его в сыновья, потому что он сирота и сосед его сильно теснит. А сделав своим зятем, я ему помогу. И тогда… процветет Голштиния… под нашею охраной!

Герцог затрепетал и со слезами на глазах прервал провозвестника благоденствия его родины:

– Поцелуемся, князь! Верховный маршал, ты утешил меня так неожиданно, и… я, – раздался звук поцелуя, – никогда не забуду, что ты напоминаешь моей державной матушке завет отца о защите… Я тебя понимаю, и… печаль, что до сих пор нельзя было мне помочь… тебя возмутила… повергнув в раздумье…

– Истинно так, ваше высочество! Я только и думаю и думал, как напомнить и выполнить завет моего благодетеля, который, любя нашу Богом венчанную повелительницу, разделял свою горячую привязанность между нею и родительскою любовью к вашему высочеству, высокобрачная цесаревна Анна Петровна! Прокричать вам с супругом «виват!» и засвидетельствовать искреннее всех свою готовность служить вашему высочеству, в настоящем привете в день вашего соединения, может и хочет Александр Меншиков!..

– Я всегда была в том уверена, светлейший! – воскликнула Анна Петровна, поцеловав князя и чокнувшись с ним, отпив одновременно с ним из своего бокала.

– Ура! Да здравствуют Анна с Карлом-Фридрихом и наша общая благодетельница, мать Екатерина Алексеевна! – докончил снова перед монархиней Меншиков.

– Охотно принимаю благожелания и пью за твое здоровье, князь! – вещала государыня, целуя в лоб князя и прошептав:

– Поправился, слава богу!

– Вы мне отпустите, ваше величество, мою невольную прошибность и смелость, с которою я высказал намерения в Бозе почившего монарха и супруга вашего величества…

– Я сама разделяю вполне эту мысль государя… Что ты, князь, мне напомнил его мысли, я тебе вдвойне благодарна. Это дает мне новую силу поддержать наши общие требования чем Бог поможет!

– Ура! – крикнули голштинцы. Отозвались лишь немногие русские (в том числе Меншиков, Ягужинский, Толстой, Бутурлин, Апраксин, Ушаков из своего угла, Чернышев и преображенские офицеры). Государыня окинула взглядом промолчавших.

Бассевич, встретив Меншикова у оставленного им места и чокнувшись дружески, сказал не без экстаза:

– За новый мир и восстановление прежних отношений!

– Вольно же тебе, не разобравши дела, меня считать врагом вашим и общим, – отозвался не без горечи князь.