Белые и черные

– Известно… Вот Аннушку при мне спрашивала: хочешь ли выйти за голштинца? Та сказала твердо: хочу… Стало, теперь пусть на себя и пеняет, что прогадала… слезы лить приходится…

– Как так? Она так любит своего Фридриха!

– Она-то любит, да он… прах его знает, что за человек: ни рыба ни мясо… ни гнева ни милости. Чисто пресное тесто.

– Я, няня, пресного теста не люблю и права, значит, что за Карла, коли он такой же, нейду.

– Ты умница у меня… что и говорить. Куда тебе голштинца непутного – русачок наш лучше.

– Я, няня, пойми, не виновата нисколько перед Аннушкой. Я ведь не думала, не гадала, что она с муженьком затеяла сватовство. – И Елизавета Петровна рассказала подробно о своем посещении палаты, где происходил пир голштинцев.

– Теперь, чего доброго, – сказала она в заключение, – у нас дружба с Аннушкой пошатнется. Неловко мне будет к ней затесаться, а она такой человек, – коли не придешь, сама не пошевелится и не сердясь. А теперь…

– А что теперь?! Опять-таки ничего. Мало ль что хотелось ей… И ладно, что за немца нейдешь. Ну, однако, мне пора домой, – произнесла Ильинична. – Пойду горе свое размыкать… умом-разумом раскинуть.

– Зайди, няня, проводила до дверей, зачем же не хочешь войти?

– Да горюшко-то мое больно донимает. Сердце ныть принялось, так что не уймешь не переплакавши…

– Ну и плачь у меня. И я с тобою заплачу, что хотят насильно замуж отдавать.

– Тебе бы все зубы точить… А мне так Дунька истинно горе устроила и заботу. И об ней-то подумать надо да голову поломать, что только с ней сталось? Иванушку мне истинно до смерти жаль! Первое – парень хороший; второе дело – надежная подпора старости был бы да в делах помощником. – И Ильинична, махнув рукой и скрывая слезы, зашагала в свою сторону.

Цесаревна с участием посмотрела на свою старую няньку и покачала головой, вступая на крыльцо.

Между тем Толстой, возвратившись домой, послал за своими приятелями заговорщиками. Первым явился Григорий Григорьевич Скорняков-Писарев. Это был человек во многих отношениях замечательный и, если угодно, с большими способностями, которые, однако, не могли умерить в нем необыкновенного оживления, внезапно сменявшегося апатией и беззаботностью. Самая наружность его была непривлекательна. Он отличался угловатыми движениями и дребезжащим голосишком. Вообще он был человек непоследовательный, порывистый и поверхностного образования.

Только что прощенный при содействии и ходатайстве Меншикова и еще не вполне воротивший то, что ему лично принадлежало по праву, Скорняков-Писарев теперь уже оказывался врагом светлейшего, готовым соединиться с бывшею своею жертвою – Шафировым на пагубу покровителя. Таков был он и в частном быту. Сначала умолил Петра сосватать ему девушку, которую любил, а когда свадьба состоялась, своим необузданным характером заставил ее постричься в монахини. Когда же пострижение совершилось, стал томиться и мучиться, нигде не находя покоя и умоляя духовные власти снять с жены обет. Обещано было это ему неохотно, но он от одного обещания повеселел и сделался покорным орудием Толстого и Мусина-Пушкина. Их поддержкою он надеялся достигнуть желаемого.

– Что нового слышно? – крикнул Писарев, входя к Толстому, который в ожидании гостей слегка задремал.

– Много, и самого неприглядного, – ответил старик, потирая глаза.

– Затем и сзываешь, чтобы неприглядное порассказать?

– Да!

– А нельзя узнать попрежде? Чтобы подумать, какие меры принять.

– Почему не так? Можно… Слушай. Я готов и тебе одному все пересказать.

Писарев, уже севший на ту же лавку, где сидел хозяин, молча придвинулся к нему.

– Я прямо от герцога Голштинского, – начал Толстой. – Все мы на него сглупа возымели было большие надежды. Говорили, что и умный-то он, и русских-то любит, а он – немец был, немцем и останется, а русским совсем не под стать. Первое дело: никогда не возьмет в толк и наших порядков, и наших нужд… А другое дело, все его помышления клонятся к тому, как бы нашими руками жар загрести на свою сторону, да только немцам по вкусу, а уж никак не нам.

– И я то же предсказывал еще спервоначалу… Видел и я, что эти приятели мягко стелют, только жестко спать придется; да ведь не слушали… Что же теперь эти благодетели начинают?

– Да начинать они только сбираются, а наше дело этому помешать, коли добра себе желаем.

– Вестимо так… Знать бы только, когда и где мне дать им отпор.

– Ты сам поймешь, где и что делать. Вот кряду Петр Павлыч валит, да еще слышу два голоса, кажется… – молвил Толстой, начав прислушиваться. Слух у него был очень тонок.

Через несколько мгновений действительно ввалилась в комнату короткая, тучная фигура Шафирова и за ним граф Мусин-Пушкин, прихрамывающий, по обыкновению, от подагры. На лице его, еще совсем свежем, только тронутом морщинами, светилась тонкая улыбка, и левый глаз, подергиваемый по временам судорогою, придавал этой улыбке что-то особенное. С первого взгляда можно было видеть, что Мусин-Пушкин в прекрасном настроении.

Зато Шафиров редко бывал так нахмурен и недоволен, как теперь, и все что-то ворчал себе под нос.