Белые кони

Юрий Григорьевич обомлел и так растерялся, что ничего не смог ответить, лишь делал какие-то судорожные движения ртом. Таисья побежала вниз по лестнице. Первой мыслью конструктора, когда он наконец-то пришел в себя, было остановить женщину, по-начальнически прикрикнуть, приструнить ее, но в следующий миг он вдруг разом охватил только что произошедший разговор, глянул на себя со стороны, и жаркий стыд опалил его лицо. Вернувшись в квартиру, он прошел в свою комнату, закурил и стал расхаживать взад-вперед. Комната была уютная, сплошь заставленная книжными шкафами, письменным полированным столом, на котором стоял дорогой чернильный прибор, подарок жены, кожаным удобным креслом и с широким окном, теперь по-позднему темным и непроницаемым. Юрий Григорьевич остановился у окна и долго смотрел на свое отображение в стекле. «Все хорошо, все хорошо», — пробормотал он, стараясь успокоиться, но успокоиться ему не удавалось. Он постарался припомнить кузнеца Степана Зародина, у которого он когда-то, очень давно, еще до войны, работал подручным, но и припомнить его по-настоящему тоже не смог, лишь, как в далеком сне, увидел перед собой густое красное пламя в черной печи, грязного веселого человека с большими глазами и смутно услышал глухие, частые удары молотка о наковальню. Зато ясно вспомнилось ему фронтовое дождливое утро. Тогда, раненный в голову и грудь, лежал он под мокрым ивовым кустом на скользкой желтой глине и готовился умереть. И ему было не страшно, потому что все, что от него зависело в ту давнюю справедливую атаку, им было сделано. Он не прятался за спины товарищей, поднялся первым, стрелял, пока были патроны, вместе со всеми прыгнул в окоп врага, бил, душил, резал и снова бежал вперед, только вперед, пока не ударило в грудь пронзительно-горячим. Умереть ему не дала девочка из медсанбата. Тяжело дыша и часто останавливаясь, она тащила его по скользкой глине, и он, обхватив ее одной рукой за плечи, второй — отталкиваясь от земли, видел, как часто набухает от напряжения на детской шее тоненькая синяя жилка, всерьез беспокоился, что жилка оборвется, и просил оставить, бросить его…

Теперь Юрий Григорьевич боялся только одного — как бы не явилась в его комнату жена. Нет-нет, она хорошая женщина, отличная хозяйка, прекрасная мать, верный человек, много с ней всякого пережито за долгие годы совместной жизни, она хорошая, но не надо, не надо, чтобы она приходила. Но жена пришла. Она распахнула дверь, встала на пороге, по сказать ничего не успела.

— Молчи, — тихо приказал ей. Юрий Григорьевич, круто, всем телом обернувшись. — Молчи.

— Юра! Ты что, Юра? — несмело улыбнулась жена. — Юра…

— Молчи, — повторил Юрий Григорьевич, снова отворачиваясь к окну.

Жена сразу же прикрыла дверь и тихонько удалилась.

Поздней ночью Зинаида Федоровна писала в Министерство обороны письмо с просьбой выслать похоронную на имя Зародина С. В. Она сочинила до того хорошо, до того справедливо и толково, что Таисья, глядя на торжественное, строгое лицо соседки, читавшей письмо вслух, впервые не чувствовала к ней глухой злобы. О Кате и говорить нечего: она плакала, то и дело вытирая слезы большим белым платком.

Через два месяца в городском сквере в торжественной обстановке состоялось открытие обелиска. Предзавкома товарищ Зазнобин произнес большую речь, в которой он часто повторял о том, что никто не забыт и ничто не забыто. Многие женщины, слушая речь, тихо плакали. Катя сразу нашла фамилию Степана. Она была в первом ряду. Ряды были ровные, кроме последнего, в котором одна из фамилий выбивалась. Буквы на обелиске были золотые, крупные и ясные. «ЗАРОДИН СТЕПАН ВАСИЛЬЕВИЧ». Иногда буквы перед Катей расплывались, потому что она тоже плакала. Очень все было торжественно и хорошо. Выступавшие снимали головные уборы и добрыми словами вспоминали погибших. Выступил и Юрий Григорьевич. И когда в числе павших бойцов он упомянул и фамилию Степана, Катя тут же все ему простила.

Ночью Кате не спалось. Она встала, оделась и вышла на улицу. Было свежо и прохладно. Тихо летели с берез темные листья, падали на влажный от росы асфальт и замирали. Горели матовые плафоны. Катя зашла в сквер. Она издалека увидела, что перед обелиском стоит женщина. Стараясь не шуметь, Катя подошла ближе. Женщина часто прижимала к глазам платочек, глядя на тусклые в сумрачном вечернем свете буквы. И Катя не решилась ее беспокоить, остановилась неподалеку, потом присела на садовую скамейку…

«Трамвайный рейс»

Колька Тихонин погиб очень глупо — глупее некуда. К «Арктике», на которой он ходил матросом, швартовался рыбацкий замызганный сейнерок. Колька решил прыгнуть с борта на борт, не рассчитал, свалился в воду и попал под винт сейнерка. Пока заметили, пока заглушили двигатель, пока суетились да копошились, от Кольки осталось… О чем говорить? Ничего не осталось от Кольки. Так, собрали кое-что и прикрыли зеленым брезентом, придав ему форму, отдаленно напоминающую тело в гробу.