Белые кони

Радость свалилась на Ивана Буторина внезапно и будто высветила изнутри всю его жизнь. В самом деле, жил человек жил, для чего жил — непонятно. Одно знал — работу. Ни свет ни заря уезжал на буровую, давал проходку выше нормы, зашибал деньгу. А что толку в деньгах? Их сколько ни зарабатывай, все мало — по приходу и расход. В Саянах, бывало, по шестьсот рублей чистыми получал, а где они, деньги-то? Разлетелись, разменялись в сибирских ресторанах, станционных буфетах, дешевых столовых, «забегаловках» на новых необжитых местах. Буторин сиднем сидеть не любит: от Урала до Сахалина не один раз колесил, оттого и не выучился. Окончил перед войной семилетку, на том и пошабашил. Конечно, другой бы с такими заработками жизнь устроил: дом купил, сад развел, живность всякую. Ивану все это ни к чему. Один как перст он на свете. Смолоду не женился, а теперь, на сорок третьем году, стыдновато подходить к девкам. Иван — человек свободный, сегодня здесь, завтра там, услышал по радио, что позарез нужны в Заполярье буровики, в три дня рассчитался (а уж как уговаривал начальник не уезжать!) и махнул на шестьдесят восьмую параллель, к белым медведям, к черту на кулички. Саянский начальник деньгами соблазнял. Конечно, вряд ли где он найдет такого бурмастера — начальника тоже понять надо, — но и Буторина за деньги покупать не стоит. Не таковский.

Но сколько бы ни ездил Иван, не мог убежать от неясной, неосознанной тревоги. Не раз задавал он себе вопрос: «Для чего ты живешь, Иван?» И не находил ответа.

Радость пришла с письмом племянника.

«Дорогой дядя, — писал племянник. — Письмо ваше читали перед строем, и капитан, командир нашей роты, сказал, что стихи ваши следует отправить в газету, чтобы все знали о делах демобилизованных солдат — строителей коммунизма. А еще сообщаю вам, дорогой дядя, что мои товарищи, все как один, решили ехать после службы в Заполярье, «где ветры ревут одиноко и бродят олени в стадах!».

Иван действительно написал письмо в стихах. Случилось так.

Он стоял на пороге своего балка и смотрел на проходящих мимо парней в шинелях. С трудом выдирая сапоги из болотистой жижи, размеренно шагали солдаты на первый участок, где ничего не было, кроме вбитого в землю колышка с надписью: «Улица Солнечная». Лица у парней были потные и усталые, потому что тракторы, на которых они ехали, застряли в начале пути и пятнадцать километров пришлось молотить по искромсанной гусеницами вездеходов вязкой тундре. Смотрел Иван на ребят, и показалось ему, что вернулся сорок третий год, когда он, такой же молоденький, как эти парни, шагал по разбитым военным дорогам. Ивану захотелось схватить каждого из солдат за рукав, затащить в балок, напоить, накормить, обогреть, как поили и кормили его в незнакомых русских селах незнакомые русские люди.

Из балка вышел помбур Степа, длинный сухой мужчина, посмотрел на солдат, сплюнул, выругался и сказал:

— Сколько понаехало, а девок-то и нет.

— Не боись! Приедут! — крикнула из глубины балка жена Степы. — Чего доброго, а девки живо нахлынут.

Она стала выглядывать из-за плеча мужа. Глазки ее разгорелись.

— Красавцы какие! Один другого лучше!

— Иди, иди… Нечего, — сказал Степа, прикрыл дверь и, обращаясь к Ивану, добавил: — Теперь глаз с ней нельзя спускать. Понаехали жеребцы.

Степа ревновал свою жену, некрасивую тонкоголосую бабенку, ко всем мужчинам поселка. И не без основания. Да и что мог поделать Степа? Женщин в поселке раз-два, и обчелся, а парней, сильных и здоровых, не в пример Степану, полны палатки.

А солдаты шли и шли, и было их много.

Вечером Иван написал письмо племяннику в стихах. Почему в стихах, он и сам бы не смог объяснить, но именно это обстоятельство перевернуло всю его жизнь. Прочитав несколько раз полученное от племянника письмо, Иван начал вспоминать прожитые годы и словно окунулся в интересную, никем не читанную книгу. Сколько он видел! Каких только людей не приходилось ему встречать во времена скитаний! Что ни человек — история. Боже ты мой, неужели никто никогда не узнает их имена?!