Белые лошади

Разумеется, он был совершенно готов к тому, что в один из дней, взбежав, как обычно, по лестнице на второй этаж и толкнув дверь палаты, может увидеть пустую койку. Но никак не ожидал, что это неминуемое и логичное событие («Ну ей-же-богу! – сказала врач Алевтина Борисовна, за которой сбегала нянечка Фрося. – Старый человек, и так долго держалась, и так достойно ушла, – возьмите же себя в руки, мой мальчик!») – никак не ожидал, что это событие настолько выбьет его из колеи. Да что там: выбьет воздух из лёгких. Он стоял перед койкой, аккуратно застеленной бурым войлочным, с зеленой солдатской полосой одеялом, смотрел куда-то в окно, где в заснеженных ветвях старых лип кувыркалась парочка нежногрудых снегирей, и просто пытался вдохнуть. И это плохо у него получалось…

А похороны неожиданно получились душевными и даже праздничными. Народу пришло! – половина города и весь посёлок. Оно и понятно – ученики, оркестранты, ну и вообще… «Даже не верится, – сказала мама, – что хоронят одинокую старуху».

Кладбище при Крестовоздвиженской церкви считалось уже закрытым, но для Веры Самойловны сделали исключение. И тут, конечно, сыграли роль расторопность и энергия Валентина Ивановича, директора школы – всё же он был уважаемым и известным в городе человеком. Вот и получилось такое славное упокоение, повторяла тётя Клара, «просто, супер-люкс, «Над вечным покоем», последний дом, и так далее…».

Тем более, подумал Стах, что при жизни дома у неё, почитай, и не было.

День был очень морозный и очень солнечный, снег шапками громоздился на кирпичных столбах кладбищенской ограды, на плитах могил, на избушке сторожа и на еловых лапах; а с наветренной стороны лежал на елях единым пластом.

Многие хотели сказать своё слово, маленько даже затянулась, как заметила тётя Клара, оратория (имея в виду, вероятно, выступления ораторов). Долго и проникновенно говорил директор школы, Валентин Иванович: он стоял без шапки, и в зимнем белёсом свете было заметно, как поредел его знаменитый «чижик» на затылке, как он ссутулился и постарел. Но говорил увлечённо, горячо, совсем как на занятиях, когда его мысль улетала далековато от темы урока. Говорил о том, что сегодня здесь празднуется – да, именно так! – празднуется победа хорошего человека над судьбой; что культура передаётся от человека к человеку и, как материя, не исчезает…

Хорошо, что ударили церковные колокола, обрывая суету слов и призывая поднять глаза на ярусную колокольню Крестовоздвиженской церкви; будто можно было узреть, как с колокольным звоном поднимается ввысь безгрешная душа Веры Самойловны Бадаат. Под этот звон хотелось её окликнуть напоследок: ну, как там? Видать ли нас во всех подробностях? Счастливой дороги!

Стах огляделся: на белом слепящем снеге пламенели: кумачовая обшивка гроба, огненная грива Дылды и румянец Клавы Солдаткиной – как всегда наведённый свёклой. Она плакала! Да, Клава Солдаткина плакала настоящими слезами, которые, стекая по щекам, марали круглый воротник её железнодорожного тулупа розовыми каплями…

Он не удержался, подошёл спросить – что привело, мол? – уж он-то знал всю долгую историю этой обоюдной неприязни. Клава всхлипнула, отёрла слёзы твёрдой и шершавой, как нестроганная дощечка, ладонью, и прогундосила:

– Музыку жалко! Душевную музыку намахивал жидовский сукалар.

* * *

Круглую коробку со старинным мини-оркестром Вера Самойловна отписала Сташеку. Действительно отписала чёрным по белому в той самой бумаге, где значился и оркестрион – слава богу, отданный музею. Мама советовала и коробку отдать в музей, это ведь народное добро. На что Сташек хмуро отозвался: какойского-такойского народа добро? – тем более что, рассматривая содержимое коробки – само собой, с детства ему знакомой, – увидел не замеченные ранее полустёртые от времени буковки, тиснённые золотом по ободу крышки: «A.Jarde Paris 1805 Fait sur commande spéciale de l’Armée de Sa Majesté l’Empereur Napoleon Ier» – «По специальному заказу армии его императорского величества Наполеона». (Париж, любила напоминать ему Баобаб к месту и не к месту, всегда шёл впереди всех по исполнительству и производству духовых инструментов.)

Он пришёл забрать свой мини-оркестр и попал на генеральную уборку: тучная Зося, уже сильно пожилая и усталая для подобных физических подвигов, подоткнув юбку выше парафиновых, с синими венами, колен, отмывала пустую комнату Веры Самойловны.

Оркестрион увезли в музей, и, по слухам, принесённым ему Дылдой, директор решил-таки пригласить из Москвы специалиста-реставратора подобных раритетов. Хотя, уверяла кипящая возмущением Дылда, лучше папки вряд ли кто может починить такую старину.

– Видал, – пропыхтела Зося, разгибаясь и поворачиваясь к Стаху той стороной лица, где на щеке пламенело родимое пятно. – Всё пораздавали, Валентин Иваныч позволил. Я диван забрала, Версамолна мне давно обещала, ещё как занеможела.

Она расстелила на полу мокрую тряпку и кивнула на подоконник:

– Вон твоё наследие, забирай, уж не знаю, что там за богатство.