Белые лошади

Именно там, в краю карстовых пещер, дававших прибежище живым и мёртвым пророкам и разбойникам (что довольно часто совпадало), до сих пор, как и тысячи лет назад, покойников облачали в саван – в бесформенную хламиду: древнюю, как слёзы пустынных облаков, простую и белую, как стёртая память, – ветхое рубище на всю нашу вечную жизнь.

Часть вторая Предательство

Глава 1 Питер

Противовес лифта напоминал дверь, снятую с дачного нужника. То есть с «уборной», – все местные говорили «уборная», здесь вообще было много местных слов, по которым опознавали своих – не своих, потому и Стаха в институте сразу определили в нахальные провинциалы. Значит, вызываешь лифт, он ползёт вниз, как навозный жук, а навстречу ему вверх улетает штуковина, где только сердечка выпиленного не хватает или сдавленного вопля «занято!» – изнутри.

Но сначала надо попасть в парадную дореволюционного дома на улице Жуковского. Толкаешь тяжёлую дверь и ступаешь, вернее, съезжаешь на подошвах по стоптанным ступеням в сырость и сумрак пещеры – просторный, даже торжественный вестибюль, некогда отделанный мрамором, ныне крашенный согласно вкусу жилконторы: в цвет солёного огурца. Летом перемещение с жаркой улицы в этот склеп даже бодрит, но в холодные месяцы, коих в году наплывает предостаточно, в парадной промозгло и неопрятно, ибо снаружи под дверь затекает мутная жижа.

Итак, проходишь мрачным вестибюлем к лестнице и по восьми ступеням поднимаешься на первый этаж. Здесь справа и слева облезлые двери в квартиры, а в центре – крошка-лифт, этакий спичечный коробок; встроен в лестничный пролёт давненько, в пятидесятые годы, и рассчитан на полторы истощённые персоны, да и те стоят либо в затылочек друг другу, либо нос к носу. Но и это – величайшее благо для верхних жильцов, при пятиметровых-то потолках здешних квартир: допереть на четвёртый этаж полную авоську всё равно что на восьмой советской многоэтажки.

В лифте довольно грязно, народ не то чтобы нарочно пачкает, но идёт с улицы, и потому в любое время года тут пахнет мокрой псиной, старым трамваем, зимней белёсой тоской… Заползаешь внутрь, умудрившись не уронить с плеча рюкзак, вручную закрываешь двери (они складываются гармошкой и заедают) и стоишь – в стенку лбом, поневоле изучая начертанное чернильным карандашом:

Интересно кошка серит: хвост дрожит и морду щерит.

Начертано грамотно – Ленинград! Лифт пыхтит, содрогается, мучительно втягиваясь на вершину Фудзи, дверь с дачной уборной летит противовесом вниз, кошка всё серит и, кажется, конца этому не будет. Но – будет! Вот он, четвёртый этаж. Вернее, четвёртый с половиной, ибо лифт останавливается на площадке между этажами. «Наша» квартира справа, там, где ступени заворачивают на пятый этаж.

Большая хлипкая дверь, никак не железная, а из сомнительного на вид дерева, чуть ли не из фанеры, выкрашена в почтовый коричневый цвет. Слева по традиции – ряд звонков (их пять), но половина не работает, и потому люди в остервенении тычут во все подряд, лишь бы кто отозвался. Наконец тебе открывают дверь и в двухсотый раз говорят одну и ту же фразу: «Фраерок, не разбейся!» И опять ты слегка раздражаешься: что я – дебил, не помню?! – и опять, споткнувшись о тот же подлый косой порожек, влетаешь в прихожую чуть не лбом о стену…

Но в жизни Стаха и эта квартира, и всё с нею связанное появилось не сразу.

* * *

Вначале, как в дореволюционной Библии Эльвиры Самойловны, отчей тёзки старухи Баобаб, из тверди земной и тверди небесной для Стаха был создан Первый мед – так в Ленинграде называли этот знаменитый вуз.

Его корпуса, как и весь город, надменные и одновременно обшарпанные, были построены в самом конце XIX века для первого в России, а может, и в Европе женского медицинского института. Высокие по тем временам, с каменными лестницами, год за годом они принимали толпу первокурсников – ещё робеющих, в хрустких от крахмала белых халатах. Профессора там были лучшие, именитые-избалованные, весь город к ним стремился, и случись беда с близкими, искал блата в Первом меде, где же ещё.

В клинике при институте мало что изменилось с начала века: палаты огромные, давно не видавшие ремонта, так что пациентов и родственников встречали всё тот же зелёный, местами драный линолеум, облупившиеся стены, рассохшиеся деревянные рамы и старые двери, с закрашенным белой масляной краской стеклом.