Белые Мыши на Белом Снегу (СИ)

- Вот видишь! Прикипел. Так оно и бывает. Вернешься обратно, и все будет не так. Уж где, где, а дома ты точно себе занятия не найдешь. Это такой опыт, после которого мозги переформатируются намертво.

Я задумался над их словами. Хиля как-то сказала о Зиманском: он ни здесь, ни там - не дома. Если эти двое тоже "оттуда", выходит, и у них - проблема?

Интересно, а как у них "там"?.. Мне почему-то представился огромный город, где каждый дом набит "телевизорами" и "компьютерами", но никто не помнит слов государственного гимна. Город, где люди не хотят вступать в брак, а детей считают чем-то слишком сложным для себя, вечно занятых. Город, где можно о женщине сказать "баба", и она не обратит на это внимания. Город, где не читаются лекции, не проходят демонстрации, а в клубах только "оттягиваются", причем исключительно ночью. Странный город, где люди без статуса, зато с "паспортами", бродят в фуфайках и ночных рубашках по широким улицам, и никто из них никому не нужен, никто никого не интересует...

От этой картины меня передернуло. Нет, если все так, то я туда не хочу, даже на экскурсию.

Эти двое замолчали, погрузившись каждый в свои мысли, у молодого - наверняка невеселые. А я поглядел в окно и увидел идущий цепочкой по тропинке маленький пионерский отряд во главе с рослым вожатым, бережно несущим нарядную коробку, с подарком, наверное. Пионеры остановились и помахали электричке маленькими ладошками, словно рощица березок - юными клейкими листьями. Вожатый не помахал, только улыбнулся.

У них, "там", дети после каких-то "событий" больше не носят галстуков и не маршируют под барабан. Почему-то мне показалось, что теперь они и не машут проходящим электричкам, и не улыбаются. Что это были за "события"? Война? Какое-то стихийное бедствие?..

Когда объявили станцию - "Шилка", я уже дремал и проснулся, как от толчка. Эти двое выходили вместе со мной.

* * *

Странно как: все время вспоминается прошлое, и до мельчайшей детали, до самого незначительного штриха оно будто окрашено в медовое золото, чистое и грустное, как осенний день. Прошлое кануло в загадочную мутную Лету, покинуло меня, но все же в какой-то крохотной комнате на задворках души висят, как в музее, его фотографии - тысячи, миллионы цветных снимков, и экспозиция все время пополняется, ничто не стоит на месте.

Никогда больше я не буду ребенком - и все же что-то от детства еще сохранилось в моем взгляде на мир. Случается со мной иногда: ясно-голубое летнее утро, невинная рань, затененное солнце в пене розовых облаков на горизонте, сырые от росы флаги на ветру, тихая улица, где только что погасли фонари, синеватый полумрак у фундаментов зданий, под заборами, за пустыми торговыми ларьками. Тишина, такая полная и всеобъемлющая, что слышен невыразимо далекий самолет, теряющийся в новорожденной синеве небес. Еще прохладно, свежо, в воздухе - сложнейшая смесь ароматов, как духи. А я стою где-нибудь на тротуаре и жду первого сигнала точного времени: шесть часов, просыпайся, страна. Сейчас заиграет гимн в окошке ранней птахи - дворника, и начнется день, но пока - полоса странного безвременья, и я задыхаюсь, не в силах выразить любовь к этому миру и этой жизни.

Неправда, что я несвободен. Это высшая свобода - любить жизнь и быть в полном согласии с собой. А режим, власть, талоны - дикая чепуха по сравнению с нетронутой красотой летнего утра, счастьем быть кому-то нужным, мыслью, что кто-то нужен тебе.

Я очень люблю свою страну, она выкормила меня, как мать, и бережно выпустила из своих ладоней в жизнь, как ребенок выпускает самодельный кораблик в реку - на волю волн. Я плыл по реке, подталкиваемый ласковым ветром, и ни одна буря не касалась моих парусов, потому что страна моя была и этой рекой тоже. Она - это все в моей жизни, и несчастлив я вовсе не по ее вине. Нельзя винить родное существо, которое отдало тебе все, что имело. У меня не хватает гормонов - да, но это только моя проблема, личная, в которой виновата природа - а может, и что-то другое, но никак не моя страна. Скорее - судьба, которая у всех разная.

Странно: в тот момент, когда я увидел Трубина, я уже примирился со своей смертью. Я просто принял ее и умолял лишь о том, чтобы меня избавили от мучений и дали уйти легко. Пустота не пугала - я был согласен на нее ради того, чтобы радио вновь заговорило человеческим языком, а неведомая зараза покинула город. Если нужна бомба - пусть будет бомба.

Все равно - я больше не мог кого-то искать, бегать, думать, меня оставили все силы, но вернуться вниз, к Миле, я тоже не имел права, потому что обещал найти ее отца - или хотя бы постараться найти. И вдруг - он явился сам.

- Эрик! - чуть слышно, одними губами, сказал он, и я испуганно поразился случившейся в нем перемене: в дверях, держась трясущейся рукой за косяк, стоял старик - седой, слабый, совершенно больной, с безумными, полными слез глазами.