Белые Мыши на Белом Снегу (СИ)

- Почему? - я пытался разглядеть в корзине Зиманского и не мог.

- Да потому. Он какой-то... не наш, неправильный. Я чувствую. Это в его стиле.

- Но трос-то отвязался тут, на земле.

- А все равно, это он виноват. Может, он так сильно этого хотел, что... Ты же знаешь, желания исполняются.

- Ну, это не всегда...

- Мое желание быть с тобой, например, исполнилось.

Мы встретились взглядами.

- Да? - глупо сказал я.

- Угу, - Хиля надула щеки и захохотала, пугая окружающих. Впервые за последнее время в ней не было ничего от той, мертвой, сидящей в пустой комнате с ободранными запястьями и неподвижными глазами. Я погладил ее по голове, поправил волосы:

- Ты была, как мальчишка.

- Ну, пусть, - она сделалась серьезной. - Иногда хочется... оторваться. Но не так, как он, - кивок вверх, - как этот ненормальный. А по-человечески. Между прочим, он плохо кончит.

Мы стояли, глядя, как шар медленно удаляется, становясь все меньше и меньше. Уже за оградой комбината он вдруг пошел на снижение, и я понял, что белобрысый парень просто выпустил часть воздуха - такая простая мысль с перепугу не пришла никому в голову. Минута - и шар скрылся за деревьями. К проходной унеслась целая толпа добровольцев, вернулся взмыленный директор, уже издали крича нам:

- Нет, вы представьте! Чуть не ушел!.. - лицо у него горело от возбуждения и бега. - Где бы мы потом его ловили?..

* * *

Иногда я думаю - из меня получился бы писатель, пусть и не знаменитый, а так, средненький. Люблю описывать что-то, фантазировать, рисовать словесные картинки. Это осталось с детства, не вытравленное школой, в которую я почти не ходил, и порой даже мешало мне жить. Во всяком случае, начальница иногда возвращала мои отчеты для доработки, объясняя: "Эрик, не надо так литературно, пиши попроще, показенней, нас же с тобой не поймут!". Хиля смеялась над записками, которые я подбрасывал ей по утрам в портфель, чтобы почитала на службе: "Ну, милый, ты даешь. Сравнение такой толстой тетки, как я, с нераспустившимся яблоневым цветком - это шик!". А мама, в детстве, проверяя мои домашние сочинения, бывало, спрашивала с добродушным упреком: "Почему ты не пишешь какие-нибудь рассказы вместо того, чтобы заниматься всякой ерундой, сынок?".

Увы - дальше сочинений и записок о любви дело не пошло, и выродилось мое несостоявшееся писательство в мысленное кино, которое я снимал для себя по поводу и без, никому об этом не рассказывая.

И вот, сидя в кабинете Трубина, в специальном городке, глубокой зимней ночью после кражи, я смотрел следующую серию странного "фильма", похожего на шпионский детектив.

...Значит, вот что мне подсунула та чиновница в кафе - урановые пластины. Интересно, она-то где их достала? А может, все было и наоборот - пластины несли ей, тот тощий человек с портфелем. Так или иначе, но они имели к ней какое-то отношение, и в этом свете образ несчастной погибшей женщины рисуется совершенно иначе, чем прежде...

Новая мысль: так я же, выходит - кто-то вроде доброго ангела?

Из Управления Дознания я унес бомбу и спас несколько сотен человек от ужасной смерти. Вместо них погибли другие, но этих других было гораздо меньше, буквально около десятка.

Из кафе я забрал урановые пластины, и все жители центра города избежали смертельной дозы радиации, которую неизбежно получили бы, взорвись эти пластины вместе с помещением.

А заодно - ни в чем не повинные пациенты избавились от садистки-медсестры, которая теперь, наверно, никогда уже не будет никого лечить...

Мне стало смешно, и я фыркнул в кулак, не удержавшись. Голес притормозил в дверях и вопросительно оглянулся на меня:

- Что-то вспомнили?

Трубин тоже оглянулся - он снова возился с чайником.

- Это нервное, - улыбаясь, объяснил я. - Боялся, что мы с Иосифом облучились при взрыве. Думали, это был "конус"...

Голес подумал немного, кивнул:

- А это и был "конус". Насколько сейчас можно предполагать, конечно... Извините. - он открыл дверь. - Через час буду, никуда не уезжайте.

Мы остались одни. Я сидел, без сил уронив руки на колени, и с ненавистью глядя на сверток, беспризорно валяющийся на полу под одной из лекционных скамеек. Больше всего на свете мне хотелось его пнуть, и я сделал бы это - если б не опасался, что в нем что-нибудь взорвется.

Вот и конец. Через несколько часов меня начнет тошнить, расстроится желудок, потом подскочит температура, а еще спустя пару дней посыплются волосы, и я тихо умру в какой-нибудь специальной палате для облученных, оборудованной отдельным водопроводом и дезкамерой...

- Не все так безнадежно, Эрик! - Трубин неожиданно оказался рядом и потрепал меня по плечу. - Если боитесь, я могу отвести вас в лабораторию, там у нас стоит счетчик Гейгера. Хотите? Просто для спокойствия.

Здание, в котором мы находились, скрывало, оказывается, в своей сердцевине просторный лифт с зеркалом на стене, которое отразило мои бледные щеки, грязную повязку на лице, растрепанные волосы и перепуганный, темный глаз. Я поймал себя на том, что впервые за весь вечер гляжу на свое отражение, и стал машинально отряхиваться. Трубин засмеялся: