Белые степи

– Нееее, не пойду, он убьет меня, я знаю!!!

– Ислам, выйди сам. Он мне совсем не понравился, злой какой-то, что-то он там за спиной держит, как бы не ружье…

– Какое ружье… – буркнул Ислам, накинув на себя фуфайку, вышел в освещенный полной луной двор. Свежий снег облепил все дворовые постройки. Ель у окна вся светилась, присыпанная снежным серебром. Завидев, что вышла не жена, а брат, Заят почему-то перемахнул через жердевую изгородь и отошел в сторону картофельного огорода. Озадаченный Ислам подошел к изгороди. Темная фигура Заята на фоне белого огорода, темного волнообразного хребта Зильмердак читалась отчетливым силуэтом.

С конца лета поведение братишки Исламу совсем не нравилось. Всегда рассудительного, разумного, веселого Заята как будто подменили. И он давно хотел с ним по-братски поговорить, да все мешали дела, школьные уроки, вечные проверки тетрадей и быт. И вот случай…

– Заят, подожди, куда ты уходишь, давай поговорим…

– Нет, агай, стой на месте! Иначе я выстрелю!

Зная вспыльчивый характер братишки, как и всех кансоерев, нет бы выждать паузу, подумать и остудить пыл Заята, но Ислам взял и просто сказал, скорее не ему, а просто так…

– Стреляй, если есть чем стрелять… – И тут тишину уходящего в ночь Худайбердино, жутким эхом отобразившись от хребта Зильмердак, леса и пригорков, ослепив Ислама снопом рыже-красного огня, разорвав осеннюю тишину, хлопнул оглушительный выстрел…

4

Зухра совсем не помнила, как готовились похороны. Как приходили сельчане, долго сидели у уже помытого и убранного в саван тела. Что-то говорили, плакали. Уходя, обнимали, говорили слова утешения. Рядом все время была подруга Фатима.

В ту ночь, когда прогремел выстрел, разбудив уснувшего младенца и напугав всех домашних, и когда от жуткого хлопка задребезжали стекла окон, внутри Зухры все оборвалось. Ее сердце давно ныло, предчувствие беды нарастало с каждым днем, да еще эти сны… И вот вся побледневшая, с трясущимися руками жена Ислама, словно на ватных ногах, вошла с улицы в дом и кое-как выдавила:

– Там Заят… Там… Заят сам себя из ружья…

Тем же вечером его окровавленное тело соседи, укрыв каким-то покрывалом, занесли в дом. На следующий день мужчины с уже совсем старым муллой Мухамматом, который только и мог, что сидеть и присматривать за тем, чтобы все было сделано правильно, и подсказывать, совершили омовение, Зухра все как будто находилась в каком-то диком, невероятном оцепенении, непонятном сне. Все, что происходило вокруг, все, что делали домашние и сельчане, казалось, не касалось ее.

Из тягостного оцепенения она вышла, только когда в дом занесли погребальные доски – ляхет. И она, уже совсем осознав, что сейчас вынесут ее Заята и навечно спрячут в темную могилу, как будто очнувшись, повалилась на эти свежие доски и заплакала. Тонкий вой, полный нестерпимой боли, заставивший всех вздрогнуть, виновато и испуганно замолчать, перешел в судорожные рыдания. Они душили ее, сотрясали все тело, вырывались вместе с истошным криком. Она валялась на досках, не находя успокоения от непереносимых страданий, рвала на себе волосы… На нее как будто навалилась вся тяжесть пережитых за всю жизнь потерь и мучений, убаюканных последними спокойными годами жизни. Она вдруг ясно осознала, что любила Заята так же, как когда-то Шакира. Он чем-то и был похож на него. Что всю будущую жизнь связывала только с ним.

Привыкшая смиренно и молча встречать все удары судьбы, она рыдала так, как не рыдала никогда, как будто открылся затаенный, наглухо закрытый уголок со всеми печалями и горестями. Они рвали ее душу на части, вырываясь наружу, больно царапали ее нутро, пронзали все тело острыми шипами. В ее вое слились все обиды от несправедливости жестокого века, в котором ей пришлось жить… «О Аллах, – стенала она, – неужели не заслужила мира и покоя на старости, зачем мне опять это наказание? Мало ли ты испытывал меня, все выдержала, все стерпела. Но должен же быть предел!»

Она не помнила, сколько так в беспамятстве билась в судорожных излияниях, но постепенно пришли усталость и отрешенность, и, почувствовав это, Ислам, кое-как успокоив, поднял ее. Салима, заботливо поправив сползший с нее платок и утерев мокрое от слез лицо, усадила на нары. Вся потерянная, сгорбившись, всхлипывая, она отстраненно прослушала молитвы и прощальными движениями поправила белый саван, молча смотрела, как мужчины берут на плечи ляхет и выносят тело ее сына из дома…

До семи дней она ходила сама не своя. Больше сидела, опустив голову, ни на кого не обращая внимания, все будничные хлопоты выполняла, не вникая в суть, не осознавая – что, для чего.

Когда сельчане пришли на семь дней, молча прослушала молитвы, съела положенную в этот день пищу, не чувствуя ни вкуса, ни сытости. И когда сельчане разошлись, взяла в спутницы внучек и направилась на кладбище.