Белые степи

Салима только этого и ждала. Быстро накинув на себя фуфайку брата и по дороге прихватив свои шерстяные носки, она с кулечком соли в руке бросилась вдогонку. Гульфия, утирая на ходу замерзающие слезы, ковыляла, кое-как переставляя ноги по бугристой, в колдобинах от копыт лошадей и коров, зимней дороге. Когда Салима протянула ей кулечек с солью и носки, она сначала застыла в недоумении. Потом спешно натянула на голые ноги носки, взяла соль. На всю жизнь Салиме запомнилось ее лицо: сквозь отчаяние, синюшность от холода и голода, сквозь слезы как будто брызнул свет – свет благодарности и надежды…

Много жизней близких, родных и соседей унесла эта война. Сколько ровесников Салимы остались сиротами, а их матери бедствующими вдовами. Чтобы знать все тяготы войны, в то время не надо было слушать радио, не надо было смотреть фильмы. Вот они – израненные, увечные ветераны рядом. Только летом, с надеждой на то, что война быстро закончится и все вернутся домой, даже весело провожали сельчан на фронт. Но шли тяжелые годы, кидая больше и больше парней и мужчин в топку войны. Ушли и не вернулись многие родные – дяди и братья.

Уже после войны вернулся потерявшийся, считавшийся пропавшим без вести брат отца дядя Мансур, его уже успели «похоронить». Салима из всех братьев и дядьев больше всех любила его. Он был высоким, большеглазым, с открытым и добрым лицом и с таким же открытым характером. Если остальные дяди не обращали особого внимания на детей, то у дяди Мансура для них в кармане всегда водились конфетки. Угостив ими детей, он весело с ними общался, шутил и балагурил. Часто сажал еще маленькую Салиму себе на плечи и носился с ней кругами по всему двору.

– Агый (брат), – начал он, усевшись на долгий разговор на кухне с братом. Пришел он домой весь высохший, все лицо и тело в шрамах. Некогда черные густые волосы стали редкими и седыми. – Я благодарен тебе за те молитвы, которым ты меня научил. Честно говоря, не очень я и хотел их учить, время такое было… Но там, среди взрывов, градов пуль и осколков, они все мне вспомнились… «Ля иляха илляЛлах, АльхамдулиЛлях, Ля иляха илляЛлах, АльхамдулиЛлях» [4]. – Я этот зикр твердил про себя все время.

От тяжелых воспоминаний он весь затрясся, видимо, при старшем брате он расслабился, из его глаз покатились слезы. Ахметша встал, успокаивая, приобнял сзади за плечи, постоял. Затем достал из шкафа запылившуюся початую бутылку водки. Сам он не пил и держал спиртное как лекарство и для таких особых случаев. Налил в стакан:

– Кустым (братишка), ты знаешь, что я сам не пью и пьющих не люблю, но вижу, тяжело тебе. Выпей и расскажи все, легче станет.

Мансур, глядя куда-то вдаль, подержал стакан в руке. За окном садилось солнце, его последние лучи упали на него, вся кухня ушла в тень, все было как на сцене. Боковые лучи рельефно осветили морщинистое, уставшее, хлебнувшее горя лицо. Глаза источали непередаваемую боль… Он залпом выпил, передернулся, закусил и опять помолчал.

– Ты не поверишь, агый, когда нас в эшелоне отправили на фронт, мы попали под бомбежку. Фашисты в упор разбомбили и расстреляли весь эшелон. Я вжался в угол вагона и все время читал этот зикр, от взрыва потерял сознание, когда пришел в себя, оказалось, что из всего нашего разворошенного взрывом вагона живым остался только я… Не дай Аллах вам видеть такое – я выбирался из разбитого вдребезги и горящего вагона из-под оторванных рук, ног, кровавых… Эх… Потом я попал на фронт, идем в атаку, вокруг меня как подкошенные один за другим падают однополчане, я все твержу про себя этот зикр и иду, стреляю, бегу. Сколько подразделений я поменял, сколько командиров… Я не верил в свое везение и все думал, что все уже, не может быть такого, но опять… Как-то вечером стоял в дозоре, меня сменили, только я сделал шаг – мой сменщик упал как подкошенный: снайпер засек и снял его…

Все в доме уже спали. Только Салима не могла уснуть. Со своего спального места она видела лицо дяди и слышала его рассказ. Отец все время его успокаивал, шептал молитвы. А дядя Мансур, время от времени прикладываясь к стакану, все говорил и говорил. Самое страшное оказалось впереди – он попал в плен.

– Неправильно считают пленных изменниками родины… Да, были сознательные перебежчики, сдавались сами. Но большинство пленных – это попавшие в безвыходное положение, как мы. Наш батальон был на острие обороны – приказ: ни шагу назад. Три дня держали оборону, от батальона осталась четверть. Кончились патроны, нас отсекли от основных сил, под утро нас, спящих, тихо окружили, пустившихся врукопашную перестреляли. И куда ты денешься – голодный, несколько дней не спавший, без единого патрона? Командиров и коммунистов тут же расстреляли, нас повели в свой тыл. По дороге ослабевших пристреливали как собак. А я иду и все время твержу про себя: «Ля иляха илляЛлах, АльхамдулиЛлях»… Ночью часть пленных сбежала, за это в назидание другим стали расстреливать каждого десятого, я оказался девятым.