Белые тени

Однажды утром, когда Сьюзен просыпается, мертвые не притягивают ее к земле, а медленно встают на ноги вместе с ней. Она выводит их на прогулку.

Она стучит в дверь Лавинии, которая открывает ей с удивленным видом, переминаясь с ноги на ногу, размышляя, стоит ли впускать нежданную гостью.

Но Сьюзен сразу переходит к делу:

— Я передумала.

— Да?

Лавиния вытирает руки о фартук. О чем это она? Может, невестка решила развестись с Остином?

— Дай мне эти стихи, я подготовлю книгу Эмили.

— А…

Она накручивает на палец край передника.

— Дело в том, — начинает Лавиния, — что я доверила их человеку очень квалифицированному, который очень хорошо знал нашу Эмили, ведь мистер Хиггинсон, как ты знаешь, издатель очень известный, он пришел в восторг и очень хочет их издать…

Она замолчала, вдруг осознав, что все эти многочисленные «очень» нисколько не делают ее речь более убедительной. Впрочем, не так уж она и не права: Хиггинсон и в самом деле тщательно работает над текстами, вот только эти тексты сейчас находятся вовсе не в его руках.

Похоже, Сьюзен догадывается: золовка что-то от нее скрывает. Она пытается узнать правду по выражению ее лица, но Лавиния опускает глаза.

— Может, чаю? — спрашивает она.

— Нет.

Сьюзен не из тех, кто считает, будто чай — лекарство от всего на свете. Пусть ей предложат чашку опиума, чашку цикуты, чашку кокаина.

Она уходит.

— Сьюзен, дорогая, ты получишь первый экземпляр! — кричит Лавиния, обращаясь к сгорбленной спине невестки.

~

После обеда Лавиния отправляется к Тоддам, не то чтобы ее привлекает общество Мейбел, но ей хочется выпить чаю со своей сестрой, а другого способа нет. Она берет одно стихотворение, потом другое, Эмили говорит о рае, который вовсе не такой, каким его представляет Лавиния. Рай Эмили — маленький городок ярко-рубинового цвета, с пуховыми крышами, где жители, полупрозрачные, как бабочки-пяденицы, носят имена-пушинки[18]. Какое-то мгновение Лавиния сама живет в этом городке, и у нее тоже пушистое оперение.

Мейбел пользуется моментом, чтобы показать, как продвигается работа; Лавиния склоняется над столом, где лежат рядом рукописи и переписанные стихи.

— А это что? — спрашивает она, показывая на три длинные перечеркнутые горизонтальные черточки.

— Это те самые лишние тире, о которых говорил господин Хиггинсон. Вот именно эти я предлагаю убрать.

Лавиния осторожно кивает. В книгах их используют в диалогах, когда в разговор вступает другой собеседник. Стихи сестры усеяны этими тире, возможно, потому, что она ждала, когда ей что-нибудь ответят?

Она так и не решается сказать Мейбел, что за этими длинными тире ей слышится дыхание мертвой сестры.

~

Пора ужинать, и тут Лавиния вспоминает, что забыла попросить у Холдена починить разорванную уздечку. Она идет к сараю, на поле наклонно падает свет, тень бежит впереди. Когда она приходит, он как раз моется, вода струится по спине, гладкой, как кусок шелковой ткани. По бокам болтаются лямки комбинезона. У него мокрые волосы и поднятые, как у статуи, руки. Лавиния уходит, не решившись его окликнуть.

Но почему-то и назавтра она забыла напомнить ему про разорванную уздечку. Ей ничего не остается, как на исходе дня снова отправиться к сараю. Он моется, как и накануне, вода струится по спине, ей кажется, что повторяется один и тот же день, а может, ей просто снится день предыдущий. Но дальше происходит то, чего прежде никогда не было: она подходит, наклоняется, берет губку, лежащую возле ведра с мыльной водой, и осторожно проводит ею по плечу Холдена, как если бы она дотрагивалась до ребенка или животного, боясь спугнуть. Он медленно поворачивается. Он не удивлен, увидев ее здесь.

Лавиния сама увлекает его вглубь сарая, сама расстегивает ему брюки и помогает справиться со всеми своими одежками, укутывающими ее, как луковая шелуха: юбка, еще одна, нижняя, юбка, чулки, рубашка, корсет, панталоны. Огрубевшие растрескавшиеся мозолистые руки с трудом справляются с кружавчиками и бретельками, которых на женском белье не меньше, чем репья на кошачьей шерсти.

Потом, когда они лежат на соломенном тюфяке, застланном шерстяной подстилкой, она его спрашивает:

— Сколько тебе лет?

— Тридцать четыре.

Когда он в свою очередь задаст ей тот же вопрос, она солжет. Или нет, все же ответит правду: ведь как раз в этот самый момент ей тоже тридцать четыре.

~

Она снова придет к нему перед восходом, проскользнет в сарай при первых лучах солнца, ляжет рядом и разбудит поцелуем в затылок. Он, еще не проснувшись, выпростает руку и притянет ее к себе. Они вместе через щели в досках сарая следят за наступлением дня, каждое утро — и первое, и последнее. Лавиния никогда не знает, возвратится ли назавтра, более того: перед тем как отправиться к нему, она не уверена, была ли там накануне.