Белые тени

Это сезон абрикосов, маленьких, плотных, бархатистых фруктов с ароматной плотью, благоухающей медом и белыми цветами. Лавиния осторожно разрезает абрикос, откладывает кусочки в сторону, припудривает сахаром, затем выкладывает на стол косточки. Маленьким деревянным молоточком разбивает твердый орех, достав ядро, эту тайную сердцевину плода, бросает его на минуту в кипящую воду и затем очищает, обнажая белоснежную плоть. Потом она растолчет эти обнаженные ядра, своей консистенцией похожие на каштаны, и добавит их в абрикосовый пирог — абрикосы, мед, ваниль, пару столовых ложек рома. Несколько лет назад, участвуя в кондитерском конкурсе на городской ярмарке, за этот пирог она получила первый приз.

Из ледника она берет тесто, заранее поставленное охлаждаться, месит его очень осторожно, чтобы не растаяло масло, переносит в специальную форму и ставит в печь, чтобы оно пропеклось до полуготовности, предварительно насыпав в него сухого зеленого горошка, который специально для этой цели хранила более десяти лет, и он приобрел красновато-коричневый с золотистым отливом цвет. Как только корочка чуть-чуть схватилась, она добавляет начинку, которая льется сверху ярким оранжевым каскадом. У нее осталось немного теста, чтобы сплести и положить сверху несколько тонких косичек. Лавиния обмазывает все смесью яиц и молока и вновь ставит в духовку.

Когда три четверти часа спустя она вынимает готовый абрикосовый пирог, то вдруг осознает, что не может проглотить ни кусочка. Отнести в Эвергринс? Но Сьюзен не ест пироги, а Остина никогда нет дома.

Лавиния отрезает кусок этого никому не нужного пирога, кладет на тарелку и направляется к сараю. Луч света просачивается под дверью, которую она молча толкает. Он сидит там рядом с конем Гектором, опершись спиной о стену, вытянув вперед ноги; собака, свернувшись клубком, лежит рядом. Он читает книгу, которую Лавиния тут же узнает, и то, что он так погружен в уитменовские «Листья травы», наполняет ее необъяснимым волнением. Она два раза стучит в приоткрытую створку двери, ставит тарелку с пирогом на землю и поворачивается, собираясь уйти до того, как он успеет подняться.

— Постойте! — бросает он ей в спину, но Лавиния не оборачивается. И потом: — Спасибо!

Свет, заливающий поле, пока она идет к дому, такой же золотистый и плотный, как ее абрикосовая карамель; солнце — зрелый плод.

Мейбел скрупулезно делает записи о каждом дне своего существования, для этого у нее есть два блокнота, которые она ведет очень аккуратно: ежедневник и дневник. В первом она отмечает погоду, сделанные за день дела, гостей и походы в гости, прочитанные книги, увиденные выставки, осуществленные путешествия; во втором она записывает мысли и переживания, подробно анализирует свои жалобы и надежды, исследует движения души и сердца. Именно здесь она дрожащей рукой делает пометки fm или # всякий раз, когда у нее случается интимная близость с Дэвидом или Остином, значком «тире» отмечает, когда удается достичь оргазма, этого «преддверия рая», как ей нравится говорить и тому и другому. Этот рай отныне существует в двух экземплярах: когда ей случается обрести его в объятиях законного мужа или любовника, и потом, когда он запечатлен на бумаге неким свидетелем, с которым Мейбел не расстается. Без этой невидимой публики она и сама не верит в реальность своей жизни.

Руководствуясь, естественно, самыми возвышенными мотивами, она не может отрешиться от своей сущности рачительной хозяйки: бесконечно считает и пересчитывает эти значки, как скупец сладострастно перебирает золотые монеты — свое богатство. Порой она даже думает, что знаки на бумаге ей дороже, чем чувства, которые они запечатлевают: чувство длится мгновение, а эти знаки — вечны. Переворачивая страницу дневника, она с огромным удовольствием рассматривает этих маленьких мертвецов. Из всех коллекций именно эта доставляет ей самую большую радость.

~

Среди ночи она вдруг просыпается в поту, резко отбрасывает перину. Рядом с ней негромко похрапывает Дэвид, он переворачивается и тянет на себя одеяло. Это чувство смятения будит ее по ночам несколько раз в неделю, такое неотложное, чему нет названия и объяснения, часы, что бьются у нее в груди и требуют ответить: что она станет делать со своей жизнью перед ее концом? Другие женщины готовы рожать детей, пока слышат это тиканье, но ей вполне достаточно Милисенты, бывают даже моменты, когда — да простит ее Бог — она пытается представить, какой была бы ее жизнь без дочери. Может, тогда она решилась бы убежать с Остином, у нее была бы совсем другая, новая жизнь рядом с ним, вдали от всех? Но не это терзает ее. По ночам ее будит мысль о том, что она так и не создала творения, достойного этого названия, и вообще ничего, что переживет ее, ничего, о чем будут вспоминать после ее смерти. У стихов Эмили впереди вечность, а про нее, Мейбел, ничего подобного сказать нельзя, и это не дает ей покоя.