Белые тени

— Она умерла год назад, душа моя. Конечно, ты ее не помнишь, ведь ты никогда ее не видела.

— Я знаю, что она умерла, я хотела спросить: где она сейчас?

— Она на небе, — говорит мама.

— На небе?

— После смерти хорошие люди попадают в рай, а плохие в ад на веки вечные.

— А кто это решает?

— Решает наш Господь с Его бесконечной мудростью.

Милисента задумывается. Господа она тоже никогда не видела. Может, Он тоже, как и мадемуазель Эмили, не очень любит выходить из дома.

— А я хорошая или плохая?

— Ты хорошая, душа моя, конечно, хорошая. Как я, как твой папа.

— А плохие люди знают, что попадут в ад?

— Трудно сказать, ну, то есть… наверное, знают.

Мейбел бросает отчаянный взгляд на Дэвида. Теология никогда не была ее сильной стороной, она не думала, что когда-нибудь придется в нее углубляться. Она растеряна.

— Потому что если они знают, — продолжает Милисента с беспощадной логикой своих девяти лет, — или сами решили туда отправиться, значит, никакое это не наказание, а если они не могут удержаться, чтобы не стать плохими, почему Господь их за это наказывает?

Родители вновь переглядываются. Дэвид решается ответить:

— Некоторые уверены, что после смерти нет ни рая, ни ада. Что человек просто засыпает и больше не просыпается. Что ты об этом думаешь?

Милисента силится представить себе сон, который длится вечность. Отец продолжает:

— А есть народы, которые считают, что можно вернуться на землю много раз, что у человека несколько жизней.

— Правда?

Мейбел цокает языком, намекая, что ей не нравится, куда повернулся разговор. Но любопытство пересиливает, к тому же ей хочется контролировать беседу.

— А можно выбрать, кем вернуться? — спрашивает Милисента.

— Не знаю, — признается Дэвид. — А если было бы можно, кем бы ты хотела стать? Кошкой? Китом?

— А можно было бы еще раз стать твоей дочкой?

— Думаю, что да.

Впервые за все это время Милисента как будто успокаивается.

— А кем бы вернулась мадемуазель Эмили, как ты считаешь? — спрашивает она.

— Трудно сказать, душа моя, я не очень хорошо ее знал. Может, чайкой? Говорят, она любила белый цвет и птиц.

Девочка задумывается на мгновение, потом показывает на разбросанные по столу листки:

— Может, ей и не нужно было бы возвращаться. Может, она еще здесь.

Что живет на небе

Птицы

Стрекозы

Облака

Летучие мыши

Звезды

Луна

Мадемуазель Эмили

На одном из первых писем, посланных Эмили Сьюзен более тридцати лет назад, дрожащим пером выведено: Open me carefully[14]. В маленькой, погруженной в полумрак гостиной Сьюзен мечтательно проводит пальцем по бумаге, изумляется, что ее зернистая поверхность так похожа на кожу.

В эту ночь из писем Эмили выпархивает пятнадцати- шестнадцати- двадцатилетняя девушка, солнечная, легкая, живая как вода. Но это лицо — не лицо Эмили, это Сьюзен, в которую написанные несколько десятилетий назад слова сейчас вновь вдыхают жизнь. Сквозь эти строчки Сьюзен видит всех тех Сьюзен, кому еще предстоит воплотиться, среди которых она сама еще не сделала выбор; она вновь обретает всех тех, кого оставила позади, а сама остается пустой, как скорлупа ракушки. Они встают одна за другой, целая армия женщин, юные и зрелые, они идут тем самым шагом, который издавна был ее собственным и ритм которого она давно уже не соизмеряет с ритмом других. Их уже не остановить.

Сьюзен встает последней, подходит к окну, отодвигает штору. Небо темно-синее, солнце еще не взошло. Ничего, она подождет, рассвет все равно наступит. У нее впереди вся жизнь.

Однажды в дверь Хомстеда стучится сезонный рабочий. Он предлагает подготовить к будущим посевам оставшееся под паром поле, а еще подлатать крышу сарая и вообще готов взяться за любые работы, которые Лавиния может ему предложить. Взамен он просит всего ничего: ночлег, поесть два раза в день и один доллар в неделю. Он носит шляпу с широкими полями, почти скрывающими глаза, но улыбка у него искренняя и открытая, да и нехорошо оставлять землю неиспользованной.

Холден, так его зовут, спит в сарае со своей собакой, рыжей длинношерстой сукой. В его волосах, светлых, как пшеница, запутались былинки соломы.

Лавиния видится с ним только в полдень, когда приносит ему сразу и обед, и ужин, обернутые чистым кухонным полотенцем. Простые блюда, которые не портятся в тепле: сэндвичи, маринованные овощи, ломтики ветчины и яйца вкрутую на стружках льда, и еще каждый день по два яблока: на день и на вечер. Как для лошади, невольно думает она.

~

В полдень она вытягивается во весь рост на кровати сестры, упирается пятками в матрас, скрещивает руки на груди и закрывает глаза. В доме тихо. Она задерживает дыхание. Тридцать секунд. Минута. Перчинка внимательно следит за нею, с опаской обнюхивает тело, переставшее дышать. Не открывая глаз, Лавиния поворачивает голову к окну, и веки ее заливает ярко-красный, потом алый, потом пылающе-коралловый — самый яркий цвет, который она когда-либо видела, с открытыми или закрытыми глазами. Это пожар, и она не знает, откуда этот огонь: то ли от солнца, то ли из сердца, которое вот-вот разорвется.

~