Белые тени

— Как у тебя получилось?

Она пожимает плечами:

— Нужно только хорошенько всмотреться.

~

Вернувшись к себе в комнату, Милисента достает из ящика стола ножницы, берет листок бумаги, складывает его вдвое, втрое, вчетверо и начинает вырезать треугольники, половинки сердечек, четвертинки звезд, фигуры, не имеющие названий, которые потом, когда лист будет развернут, опознать невозможно. Она берет еще один листок, делает вторую снежинку, такую же уникальную, как и первая. Затем с каким-то мстительным удовольствием вырывает страницу из тетради по сольфеджио, надрезает, стараясь, чтобы между нотами было больше пробелов. Потом из-под матраса, где хранятся украденные у матери стихотворения, достает одно, и его обрезки дождем падают к ее ногам, образуя другие стихи, крошечные, недолговечные. Она сама стала калейдоскопом.

~

В своей тетрадке она записывает разговоры, происходившие лишь во сне, слишком робкая, она не решается заговорить с теми немногочисленными людьми, которых уважает и которыми восхищается. А потом на новой странице, украшенной заголовком «Мои лучшие подруги», круглым решительным почерком выводит: Мадемуазель Эмили.

Заметив в окне, как кружатся первые в этом году снежинки, Сьюзен спускается, открывает дверь и в простом домашнем платье выходит во двор, укрытый белым покрывалом. Солнце зашло совсем недавно, и все омыто синеватой тенью. В ветвях шелестит ветер, по щекам хлещет снег, скользит по шее, налипает на волосы, лицо, но ей все равно, она поднимает голову к небу и — вот уже снова молода: молодая супруга, молодая мать, молодая подруга — раскидывает руки, чтобы обнять бурю или, отдавшись ей, улететь. Мокрая одежда липнет к телу, Сьюзен вроде бы должна дрожать от холода, но она совсем его не чувствует. Так и стоит одна в этом вихре, словно в бесконечном сне.

Эдвард замечает ее в окно и зовет сестру. Они оба выбегают, хватают ее и тащат в дом, но Сьюзен удерживает их, крепко прижимая к себе обоих. Ей трудно дышать, но не боль сдавливает грудь, а внезапно нахлынувшая острая благодарность за то, что среди снежного вихря ее двое детей живы.

Я долгое время жалела, что живу не в XIX веке, который казался мне театральной декорацией бытия, лишенного тысячи ненужных обязательств, загромождающих наше нынешнее, слишком суетное существование. Мне казалось, я с бешеной скоростью вращаюсь на сломанной карусели, не в силах замедлить ее бег. Вот почему уже в первых своих книгах я искала множество способов остановить время: два года провела на леднике в компании потерпевших кораблекрушение моряков, сотню раз проделывала одну и ту же прогулку и пыталась описать ее сотней разных способов, рассматривала Соединенные Штаты со столь далекого расстояния, что они начинали походить на пестрое стеганое одеяло, по двадцать-тридцать минут в день останавливалась поразмышлять, держа в руках салат-латук, картофелину и безвременник, пыталась охватить взором тысячелетие, пронесшееся над горой Сен-Мишель, в каждом дне старалась отыскать мгновение, застывшее, как муха в янтаре, наконец, рассуждала о жизни поэтессы, закрывшейся в своей комнате, способной представить всю прерию, глядя на единственный цветок клевера или на одну-единственную пчелу.

В марте 2020 года мое желание осуществилось, все оказались заперты дома и не могли никуда выйти, разве что в магазин за продуктами или в аптеку за лекарствами. Все остальное (бутики, рестораны, спортивные клубы и даже целые заводы и школы) оказалось закрыто. Оставалось лишь читать, вязать, готовить еду, совершать одинокие прогулки неподалеку от дома. Смотреть, как меняется свет, и наблюдать за неуловимым движением фиолетовых теней на снегу, как смотрят на луну, что перемещается по небу: миллиметр — безграничное пространство. В течение нескольких недель все мы жили, как Эмили Дикинсон.

~

В этот момент, находясь по разным сторонам океана, мы с моей французской издательницей завершали работу над «Городами на бумаге», которые должны были выйти в издательстве «Грассе». Мы с ней никогда не встречались, мы не виделись и до сих пор, уже после того, как закончили эту книгу. Она была заперта в маленькой парижской квартире, а я не решалась ей сказать, что здесь, в Утрмоне, каждое утро могу выйти из дома, вскарабкаться с собакой на Королевскую гору, смотреть на пустынный город, раскинувшийся у моих ног, на небо, по которому больше не летали самолеты. Этим утром, оказавшись на вершине после долгого восхождения по обледеневшему снегу, я увидела белое солнце. Не было слышно ни звука, лишь отдаленный глухой шум города внизу. Обитаемая тишина, какую, должно быть, слышат ангелы, когда, устав от неба, прислушиваются к земле.

В горах синевато-белый снег сверкал тысячами крошечных блестящих осколков, похожих на алмазную пыль. Когда морякам Жака Картье[21] показалось, что на горе мыса Кап Диаман (Алмазный мыс) они нашли золото и драгоценные камни, на самом деле они увидели не кварц и не железный колчедан, а этот снег, где каждая снежинка блестела, словно упавшая с неба звезда.