Белые тени

Лавиния понимает, что большинство вещей, которые можно отыскать в ящиках, не имеют никакого отношения к книгам: чулки, нижнее белье, насекомые, свечные огарки, но, если подумать, не так уж идея Сьюзен и нелепа, вот только браться за нее уже слишком поздно. Но она не может отказать себе в удовольствии представить солидный письменный стол Хиггинсона заваленным гроздьями сирени, птичьими гнездами и отполированными камешками.

— Ну ладно, — говорит Остин, — Лавиния обязательно подумает об этом, правда?

— Разумеется.

— Эмили здесь, — настаивает Сьюзен, — а не только в стихах.

Она указывает пальцем на пустой ящик, откуда, неловко хлопая короткими тусклыми крылышками, в поисках света вылетает моль.

Не выпив и глотка чая, Сьюзен аккуратно собирает в ящик бумаги и предметы, поворачивается, собираясь уйти, но останавливается на пороге, чтобы сказать мужу и золовке, не глядя ни на него, ни на нее:

— Обещайте мне, что имя этой женщины не появится на книге Эмили.

— Садись, прошу тебя, надо поговорить, — настаивает Лавиния.

— Нет.

Она как будто решила, что стулья — ее личные враги.

— Сделано уже столько работы, — бормочет Лавиния, которой явно не по себе, — и потом, лучше обсудить все это с господином Хиггинсоном…

Обе они одного роста, но когда Сьюзен выпрямляется, чтобы ответить, она кажется выше:

— Прекрасно, я подожду, пока ты с ним все обговоришь.

Она произносит это безапелляционным тоном. За ней вся боль мира и достоинство той, которая отказалась садиться.

~

Через два дня в кабинете Хиггинсона Лавиния просит:

— Дорогой господин Хиггинсон, вы должны мне пообещать, что имя Мейбел в книге не появится.

Он удивлен, хотя нельзя сказать, что неприятно: ему и так кажется, что в этой книге слишком много имен.

— Это деликатный вопрос, дорогая моя, вероятно, следовало бы обсудить его раньше, но обещаю, что со своей стороны сделаю все возможное.

Уже на следующий день он приглашает к себе Мейбел и без обиняков приступает к делу.

— Дорогая мадам Тодд, упомянуть о вашем сотрудничестве на обложке книги не представляется возможным. Мы весьма ценим ваш вклад в эту работу, можете не сомневаться, но в данном случае не достаточно ли одного-единственного имени автора?

Она бледнеет: от ярости, разочарования, унижения.

— Но ваше имя в книге будет, ведь так?

— Да, но вы же понимаете, это совсем другое дело. Увидев его, знающие люди сразу поймут, что это серьезная публикация, что была проделана основательная редакторская работа. Мое имя — своего рода поручительство, знак качества. А что даст ваше?

— Эта книга в той же степени моя, что и ваша, что и Эмили. Я не позволю, чтобы меня отодвинули в тень.

— Никто не собирается отодвигать вас в тень. Просто свет должен быть направлен не на вас.

Говоря это, он мягко подталкивает ее к двери.

Тем же вечером Мейбел рассказывает Остину об этой вопиющей несправедливости. Он, который ненавидит конфликты в любых проявлениях, пытается всех примирить, чтобы и волки были сыты, и овцы целы.

— Но, в сущности, так ли для тебя важно имя на обложке? И ты, и я, мы прекрасно понимаем, какой важный вклад ты внесла. Разве этого недостаточно? Зачем тебе, чтобы об этом знали другие?

— Потому что не все могут быть Эмили Дикинсон.

Остин хочет прижать ее к себе и успокоить, но вместо того, чтобы убаюкать свой страх в его объятиях, Мейбел вырывается и идет, чуть пошатываясь, стараясь обрести равновесие и держаться абсолютно прямо, словно шагает по проволоке.

~

Круг замкнулся, мы снова в гостиной Хомстеда с Остином и Лавинией, эти двое столько раз говорили друг с другом в присутствии других, но давно не оказывались вдвоем. В последний раз они были вместе в этой комнате после похорон Эмили. Чтобы их соединить, нужна смерть.

— Мы же не можем просто убрать ее имя, — настаивает Остин. — Ты ведь знаешь, она столько работала все эти месяцы… Я уж не говорю про несчастного Дэвида, который сидел с ней целыми вечерами и разбирал рукописи, пока Хиггинсон спокойно пописывал статьи…

— Ты в первый раз так беспокоишься об этом несчастном Дэвиде, — замечает Лавиния, чтобы выиграть время.

Как бы то ни было, Остин прав: недооценивать работу Мейбел было бы непорядочно. Но и Сьюзен права, когда не желает видеть, что имя Мейбел навсегда связано с именем лучшей подруги, словно покойная тоже предала ее.

Обдумывая эту проблему, она не спит несколько ночей подряд, пока вдруг не приходит обезоруживающе простое решение.

Самый первый тираж книги, вышедшей 12 ноября 1890 года, будет ограничен десятью экземплярами: пять Лавиния оставит себе, пять отдаст Сьюзен. На остальных пятистах будет напечатано имя Мейбел, но Сьюзен об этом не узнает или сделает вид, что не узнает. Это будет не так уж и трудно: она привыкла ко лжи.