Белые тени

Она осторожно прикасается к машинке, нажимает на клавиши с буквами, составляющими имя, о котором она мечтает: Мейбел Лумис Дикинсон. Потом склоняет лицо к волшебному аппарату и вдыхает его аромат, смутно напоминающий запах грозы перед тем, как вспыхнет молния, смесь дерева и металла.

Из стопки переписанных от руки стихотворений она берет наугад одно, внимательно перепечатывает и с восторгом наблюдает, как на белом листе проявляются идеально ровные, легко узнаваемые печатные буквы. Это уже слова книги. Она на мгновение останавливается, освобождает страницу от удерживающего валика, осторожно прикасается пальцем к буквам, слегка вдавленным в бумагу. Закрывает глаза, продолжая водить по тексту пальцем. Стихи Эмили теперь может прочитать даже слепой.

Незадолго до этого Хиггинсон велел озаглавить стихотворения.

— Выбирайте по преимуществу слово, которого в самом стихотворении нет, — посоветовал он.

— Почему?

— Чтобы избежать повторений.

Мейбел озадаченно покачала головой. Ей казалось, что навязать тексту название — значит сузить и смысл, и значение, кроме того, если бы Эмили хотела дать названия, она бы озаботилась этим сама. Но Мейбел не решается возразить Хиггинсону, он так убедителен.

Но мало этого, он решил, что необходимо упорядочить стихи по темам. Склонившись над записями, она пытается разделить тексты: о любви, о смерти, о птицах. Три стопки путаются и смешиваются. Она могла бы разложить их наугад, как придется, результат был бы тем же.

Накануне, когда они встречались, она тщетно пыталась убедить его, что лучше расположить стихи в том порядке, в каком они были написаны, а хронологию можно вычислить по изменению почерка, для этого придется привлечь переписку с адресатом, которому Эмили писала на протяжении всей жизни (имя Сьюзен она не произнесла). Но все было напрасно.

— Попытайтесь выделить еще стихи о цветах, — предложил ей Хиггинсон, как если бы посоветовал перебирать мелкие камешки для успокоения нервов.

Но ведь очевидно, что стихи о цветах — это тоже стихи о любви, о смерти или о птицах. Эмили никогда не говорит о чем-то одном: будь то предмет или место; она рядом с любовью, позади смерти, внутри птицы.

День за днем Мейбел медленно прокладывает дорогу в лесу стихотворений, отыскивая самый удобный путь от одного к другому, чтобы они перекликались между собой и освещали друг друга. Она прокладывает путь, одновременно раскорчевывая землю. Она догадывается, что эта книга будет лабиринтом, в котором все тропинки ведут в центр, и нет ни одной — к выходу. А зачем вообще выходить, если в пробелах между словами остается еще столько неоткрытых материков.

Этим вечером работа идет хорошо, но Дэвид пригласил на ужин коллегу с супругой, и ей вскоре придется отложить записи, убрать пишущую машинку, соединить в одну стопку листки, которые она разложила по всему столу, чтобы видеть сразу все. Три, четыре, пять раз за неделю ей кажется, будто она с наступлением вечера разрушает то, что созидала весь день. Приходят гости, Мейбел мила, цесарка получилась восхитительной, но все это время она думает о стихах Эмили, которые лежат в коробке, словно детали головоломки.

На следующее утро, вместо того чтобы, как обычно, разложить на столе в гостиной содержимое коробок и папок, она относит их на чердак, где в небольшой комнате для прислуги, пустующей с тех пор, как они наняли деревенскую девушку, которая по вечерам отправляется спать к себе домой, громоздятся шляпные коробки и лампы с выцветшими абажурами. Мейбел просит горничную освободить комнату.

— А куда мне отнести все вещи?

— Мне все равно. В подвал. Или возьмите себе. Вот, держите, вам нравится эта шляпа? — спрашивает она, протягивая девушке изумрудно-зеленое сооружение с длинным павлиньим пером.

Она велит поднять ночной столик, куда ставит пишущую машинку, а также один низкий столик из гостиной, на который веером раскладывает стихи. И закрывает за собой дверь. Сюда не придет Хиггинсон со своими указаниями.

При желтом свете лампы и белом свете листов со стихами она работает, пока не начинают слезиться глаза и неметь кончики пальцев. А, в сущности, зачем? Кто вспомнит о ней, когда ее не станет? Какое ей дело до грядущих поколений, не все ли равно, чтó через сто лет будут думать о ней люди, которые еще не родились? Но если не считать кратких встреч с Остином, книги для нее — единственное средство чувствовать себя живой.

Слова — это что-то мертвое, но вот уже много месяцев, каждый раз, когда Мейбел перечитывает какое-нибудь коротенькое стихотворение Эмили, ей кажется, будто в груди бьется второе сердце. Может, единственная возможность прожить сто жизней, не разлетевшись на мелкие осколки, — это прожить их в ста разных текстах. Одна жизнь на стихотворение.

~

Эта крошечная комната, самая маленькая в доме, принадлежит ей, и только ей. Она единственная — помимо кухни, куда Мейбел никогда не заходит, — где нет зеркал. На стенах ни гравюр, ни фотографий. В эту совершенно пустую комнату Мейбел приходит утром, в обед просит принести туда сэндвич и спускается только ближе к вечеру.