Белые тени

В эти дни, глядя на крыши, колокольни, дымящиеся трубы застывшего города, я чувствовала такую свободу и такое одиночество, что мне было трудно дышать.

~

Когда-то, подсчитывая, к примеру, количество жителей в деревне или городке, вместо слова дом (maison) употребляли слово очаг (feu). Нетрудно понять почему: дом — это и есть прежде всего очаг, сколько труб, столько и жилищ. Это же слово feu означает умерший, мы говорим: «Он угас». А ведь эти два feu — разного происхождения: первое ведет начало от латинского focus, что, собственно, и означает «огонь, очаг, печь», а второе — от fatum (судьба, участь), то есть человек умер — его судьба свершилась. Но я все равно чувствую невидимую связь между этими двумя feu, что-то вроде последней, прощальной вспышки того, кто покидает эту землю, словно сгоревшее дерево искрами поднимается к небу.

~

Когда я писала эти страницы, скончался мой отец. Глагол совершенного вида — так говорят о событии определенном, свершившемся, единичном, например: он заболел, он переехал, он отправился в путешествие, то есть событие, ограниченное во времени, с четко обозначенным началом и концом. А здесь не так: отец умирал почти все то время, пока я писала книгу, вот только он закончил раньше меня.

Сидя напротив друг друга за обеденным столом в гостиной, Остин и Лавиния молчат. Она поставила между ними тарелку овсяного и песочного печенья, вазочку с малиновыми меренгами, как будто принимала гостей. Вот только в этом доме, где прошли ранние годы его жизни, он чувствует себя даже не гостем — посторонним. Когда он перестал быть своим в этих стенах? — спрашивает он себя, беря ради приличия печенье. Может быть, этот дом перестал его признавать после смерти Эмили?

Словно прочитав его мысли, Лавиния спрашивает:

— Почему Сьюзен захотела, чтобы мы собрались здесь, а не у вас?

Он пожимает плечами. Как знать, почему вообще Сьюзен делает то или это? Уже давным-давно он перестал даже пытаться ее понять. Когда она негромко стучит в дверь, оба поднимаются, чтобы открыть, они рады, что нужно хоть что-то делать.

У Сьюзен в руках большой ящик, заполненный каким-то хламом. Остин хочет взять его, но она отказывается, отстраняет его плечом и ставит свою ношу на стол, рядом с печеньем.

— Что это ты принесла? — спрашивает Лавиния, пытаясь придать тону игривую интонацию. — Надеюсь, ты не собираешься переезжать?

Ни Остин, ни Сьюзен не улыбаются шутке, и Лавиния прикусывает губу, догадываясь, что они уже обсуждали это между собой.

— Садись, — предлагает она, но гостья продолжает стоять.

— Я тут подумала о сборнике стихов Эмили, который ты сейчас составляешь, — начинает Сьюзен, обращаясь к золовке, между тем как Остин с преувеличенным вниманием рассматривает изюминку в печенье.

Лавиния понимает, что он так и не счел нужным сообщить жене имя еще одного человека, которому было поручено составление сборника. Как давит молчание, нависшее над этими людьми.

— Чаю? — предлагает она и, не дожидаясь ответа, наполняет чашку.

— Я тут подумала, — продолжает Сьюзен, — мне кажется, это не очень хорошая идея.

— Что?

— Ну, надо не так.

— Сахар?

— Вы не хуже меня знаете, что Эмили писала не только стихи, но и десятки, сотни писем, вот их-то она никогда не хотела скрывать. Остин, у тебя они тоже сохранились. Я не выбросила ни одного, их столько накопилось за эти десятилетия, они ужасно забавные, они блестящие. А еще ее гербарий можно было бы выставить в Музее естественной истории. Она всю юность собирала цветки клевера с четырьмя лепестками, засушивала жасмин, шиповник. И потом знала, как найти сокровища, о которых никто даже не подозревал.

Дрожащими руками она достает из ящика все то, о чем только что говорила: стопки писем, картонки с приклеенными на них засушенными цветами и образцами растений, названия которых выведены внизу листа заостренным почерком Эмили. Сьюзен перелистывает страницы, и цветы на них таинственным образом кажутся живыми.

— Это тоже поэзия. Это всё — Эмили.

Она продолжает доставать из ящика песочный доллар, отполированную водой гальку, птичье гнездо, серый, испещренный белыми полосками камешек, словно фокусник, вынимающий из шляпы цепочку шейных платков.

— Вот это все нужно вставить в книгу, а не только стихи, которые были тайной. Вы же не можете делать книгу о луне, показывая лишь ее обратную сторону.

На столе, угрожая печенью и меренгам, растет груда бумаги и предметов. Лавиния и Остин смотрят друг на друга в надежде, что говорить придется кому-нибудь другому.

— Но послушай, Сьюзен, как ты себе это представляешь? Как все это поместить в книгу? — спрашивает наконец Остин тем тихим спокойным голосом, каким обычно обращается к подчиненным и какой совершенно не выносит его супруга.

— Если все это может поместиться в ящик, значит, может поместиться и в книгу, — замечает она.