Белые воды

— Что? Что с тобой сегодня? — Он сел рядом, ноздри тонкого носа вспухли. — А может, тянешь, виды на того курсанта держишь? А я тут, дурачок…

— И верно, Кирюша, дурачок, раз до этого додумался. Я согласна. А тянула — не люблю позднюю осень: самые большие несчастья для меня выпадают. Рок будто…

— Ну какие глупости! Комсомолка — и мистика! Надо же! Надо! — горячился он, не зная, как теперь, после ее согласия, вести себя, — то брал ее за руку, то вставал, то садился, повторяя: — Я рад! Рад!..

Она его уже не слушала, как-то сразу охладев и к разговору, и к вечеру, к коротким золотым краскам природы: они в этот миг потускнели, угасли, — ей привиделось в этом недоброе знамение, хотя было все просто: солнце опустилось ниже, слабело, лучи не прожигали плотные кроны лип. Какая-то пустота, расслабление коснулись ее; мерцающее, неуловимое чувство утраты, возникнув, бередило, и она подумала, что если останется еще минуту-другую тут, в парке, то расплачется.

— Проводи меня, Кирюша, — попросила она.

Проснувшись утром, в тот предпраздничный день, она, еще в ночной рубашке, взглянула в запотевшее окно: не посветлело ли в природе, — неделю лили дожди, было ветрено, зябко, окраинные улочки развезло. Откинув ситцевую занавеску, протерла ладошкой стекло: шел мокрый, серый, будто пропитанный фабричной копотью снег, ложился в размешанную грязь, свинцово отливали в колеях лужи. Зябкость подползла под рубашку, вслед за ней к сердцу подступила нехорошая смута. Обернулась к подружкам по комнате:

— Ой, девчонки, предчувствие у меня…

— Не глупи! Волнуешься — вот и все твое предчувствие!

Пришел Кирилл раньше, чем уговорились идти в загс, — в праздничном шевиотовом костюме, при галстуке, пестром, широком, скованный, как ей показалось, из-за этой парадности. Потянул на берег Днепра, к любимому месту — лодочному причалу в затоне. Кто-то смастерил на берегу давным-давно для каких-то своих нужд дощатый навес, скамейку; под навесом было зябко, пахло грибной сырью, но им было уютно, счастливо.

На этот раз она попыталась его отговорить от похода к Днепру, сказала, что лепит снег, грязно и мокро. Кирилл погрустнел, и Марина, самая бойкая из подруг, тоже готовившаяся к замужеству, стрельнув недовольно глазами, подтолкнула Идею в бок:

— Это она со сна, Кирюша! Сейчас разгуляется, побежит.

По скользкой, разъеложенной тропке они подходили к затону с выволоченными на берег плоскодонками, и Кирилл, придержав шаг, не отпуская ее руки, сказал, что они с матерью ночью почти не сомкнули глаз. И она, тоже приостанавливаясь, недоумевая, спросила:

— Не спали? Почему, Кирюша?

— Знаешь — мама!.. Расстроилась, ну, из-за твоей родни… Думает, отбоя, мол, не будет — весь твой Курлак теперь…

— Вот как! — протянула она, и в тот же миг что-то словно оборвалось в ней, мятным холодком связало губы, и она с усилием пошевелила ими. — А ты… как ты думаешь?

Он молчал, на висках, под кепкой, мелово взбелели пятна: он, должно быть, понял, что зря сказал такое, крепче сжал ей локоть и, стараясь подчеркнуть, что чистосердечен, искренен с ней, проговорил:

— Да нет, пустяки!.. Можно отрегулировать…

«Вот оно, предчувствие! Выходит, моя родня, близкие мои — помеха… Не спали ночь, решали…» Она даже не додумала до конца — терпкость коснулась горла, накатили слезы, и, боясь, что они брызнут, польются ручьем, она высвободилась из его рук, бросилась по тропке назад.

Сквозь наковально-гулкие удары сердца она слышала — он гнался за ней, звал, о чем-то просил, однако в сознании ее замкнулось: бежать, бежать не оглядываясь! Добежав, запахнула дверь, накинула крючок и рухнула на кровать — слезы потекли неудержимо.

Подруги кудахтали возле нее, в дверь стучал Кирилл, но она сквозь слезы выкрикивала: «Пусть уходит, уходит!..»

С ней началась истерика, к полудню подскочила температура.

Неделю она отлежала в постели, похудела и ослабла. Кирилла подруги не допускали, встречали в штыки. По ее просьбе отбили матери и сестрам телеграмму: «Свадьба откладывается…»

И за эти дни Идея не один раз перебрала по череду, по косточкам всю свою непростую, небезоблачную жизнь. После смерти отца большая семья концы с концами сводила отчаянно: мать тянула лямку через силу, надрывалась, подрабатывала в разных местах, — то кусок хлеба принесет, то платье-обносок, ботинки с чужой ноги — примеряли, кому подойдет; возникали обиды и стычки, но обходилось, утихомиривались. В этих трудностях поднимались, взрослели они трудно, и мать сквозь слезы, случалось, восклицала: «Да когда уж вырастете, моченьки моей нет!..»