Вот уж поистине неоспорима народная пословица! Идея Тимофеевна подумала об этом, глядя в замокренное, будто слезящееся и оттого, казалось, еще более грязное окно учительской, невольно передернув плечами под ношеной, великоватой жакеткой: предстояло прямо сейчас выйти наружу, в непогодь. И хотя в школе тоже было не особенно уютно, — облупившиеся голландки по распоряжению директора сторожиха протапливала лишь для видимости, «для погляду», как она выразилась, — дрова экономили на первую военную зиму, — однако здесь были все же стены, крыша, а на дворе — неприглядная мерзкая осень. Не только эта жакетка — ее с неделю назад, когда Идея Тимофеевна пошла на работу в школу, Матрена Власьевна достала из сундука, — выстиранная, пронафталиненная: «Чё уж, одевай, одевай!» — но и фуфайка, тоже макарычевская, были слабой защитой. Порывистый ветер целый день то стегал дождевой со снегом осыпью, то вдруг обрушивал сплошную стену ливня, за окном разом чернело, будто при затменье, ряды парт тонули во мгле, и ледяная зяблость тёркой проходилась по коже.
Она любила осень, но не самую позднюю ее пору межвременья — переход от осени к зиме: дисгармония в природе пугала ее, вызывала необъяснимые приливы тоски, жалости к себе; возникало желание забиться в уголок, спрятаться, поскуливать, как в детстве, когда болела и тело мурашило. У нее даже сложилось стойкое убеждение, что все ее невзгоды и злоключения выпадали именно на это роковое для нее время, и она ждала наступления его в обостренной настороженности: что-то обязательно случится, произойдет… Ей в такую пору приходили самые горькие, мрачные, надолго выводившие из равновесия мысли — о доле своей, несчастливости, о смерти.
Отца ее, Тимофея Казанцева, в их Курлаке, железнодорожном поселке, где исстари селились семьи кондукторов, паровозных машинистов, кочегаров, окрестили «казанской сиротой» — и не только в шутку, из-за созвучности фамилии, а всерьез — по причине многочисленности семейства. Породил на свет Тимофей Казанцев восьмерых детей, и семеро — девки. Хотел сына, в ответ на подначки кондукторской братии посмеивался: «Вот доберу до сына — стоп-сигнал зажгу». Лишь восьмым явился сын, и верно — зажег Тимофей Казанцев «стоп-сигнал».
В поселке слыл он чокнутым книжником: невелика выпала ему грамота — три класса приходской школы, а любил читать книжки «со смыслом», с «идеями». Недаром и дочерей нарекал по-своему — крестил чудно, невзирая на безутешные слезы жены: были Октябрина, Муза, Виктория, Эра, Жанна, Роза… Ей, третьей в этом ряду, досталось имя Идея. А последышу, сыну своему, Тимофей Казанцев давно приберег имя Ремаль — получалось оно из усеченных, а после спаянных воедино слов «революционный мальчик». В то, что мировая революция грядет, что она не за горами, он верил столь же безусловно, как в то, что за ночью наступает день, и он был убежден, что уж если не ему самому, то сыну его, Ремалю, бесспорно выпадет честь вершить ее, поэтому и имя его изначально должно быть особенным, соответствовать величию и яркости цели, подобно блистательным именам — Спартак, Робеспьер, Кромвель…
В редкие свободные минуты, облепленный, будто мошкарой, девишной командой, мелкой и сопливой, казалось и не росшей вовсе; он смастерил нехитрые поделки из тряпиц, лоскутков кожи, дерева: куклы, солдатики, свистульки; одаривал по строгому череду. У нее, Идеи Тимофеевны, хранилась все годы странная, вызывающая щемяще-жалостное чувство кукла из цветных лоскутков, в белых панталонах, в чепце конусом, с кистью на конце. Плоско-широкое лицо куклы, обтянутое мелкоклетчатой материей и густо насурьмленное, было рябым, словно изъедено оспой, — живого места нет: то ли чудная какая крестьянка, то ли ряженая шутиха. Вглядываясь в лицо куклы позднее, повзрослев, Идея Тимофеевна испытывала необъяснимое волнение: при всей несуразности, нелепости вида куклы в выражении ее лица, в ускользающей горько-тоскливой усмешке сквозило что-то отцовское, страдальчески-извинительное, несбывшееся. А когда на душе становилось неуютно, гнетуще и она доставала куклу, — впечатление возникало неожиданным и разительным: рябовато-насурьмленное лицо было простовато-беззаботным, смешливо-участливым, чудилось даже, будто кукла подмигивала: «Не горюй, держи хвост морковкой!»
Не догадывался Тимофей Казанцев, что его «творение» станет позднее вызывать столь противоречивые чувства у дочери. Однако и тогда, когда, подсадив Идею на колени и ладонью отерев ей под носом, вручил только что смастеренную куклу, дочь, вглядевшись в нее, спросила:
— Па, а она заплачет, да? Вся рябенькая… Жалко ее.
— Жисть — она вся такая, дочка, рябая, — только и ответил он, скорее для себя, в неохотной раздумчивости.