Белые воды

— Горотдел НКВД. «Московскую группу», товарища Зорина. — И, пока телефонистка коммутатора соединяла с руководителем группы, Куропавин все же успокоился. Когда ему ответили, сказал ровно: — Куропавин говорит. Прошу, товарищ Зорин, приехать. Есть телеграмма из ЦК. Машина сейчас будет у вас.

Приехал Зорин не один — вместе с Новосельцевым. Он, должно быть, тоже устал от дневных и ночных бдений — нелегко, видно, давались «активные меры», принимаемые группой: лицо поблекло, даже осунулось, как показалось Куропавину, хотя с их первой встречи прошло чуть больше суток. Однако держался Зорин с обычным достоинством, теперь — в беленом новеньком полушубке, распахнутом, в шапке-ушанке, тоже новой. По непроницаемости лица, по тому, как шел он от двери степенно и молча, держа руки в карманах полушубка, и по тому еще, что был именно в полушубке, а не в шинели, Куропавин без труда догадался: тот всем видом подчеркивал — вот, мол, явился, оторвавшись от важных дел, а что касается какой-то телеграммы, то, как говорится, посмотрим еще…

Наблюдая за «главой», позади которого маячил Новосельцев, Куропавин тоже не проронил ни слова, терпеливо ожидая, когда руководитель «московской группы» подойдет к столу. Молча протянул телеграмму, впервые отчетливо, с заварной мгновенной болью сознавая, что она значила и какой непростой, опасный для него, Куропавина, смысл заложен в ней. И все же подумал: «Читай, читай, дорогой товарищ! А ответственность возьмем, если потребуется, не спрячемся!..»

Телеграмму Зорин пробежал стоя, держа ее на отлете от себя. Чуть помедлив, поднял нисколько не изменившееся лицо, словно его не тронуло, не коснулось и в малом то, что прочитал, односложно, будто в подтверждение каким-то одному ему известным мыслям, произнес: «Ясно». Телеграмму положил на стол, руки снова сунул в карманы полушубка. Вид выжидательный.

— Вмешиваться в сделанное до меня не собираюсь, — прервал молчание Куропавин. — А вот что происходит при мне, тут уж извините… Есть горотдел, вместе с ним и будем разбираться. Так что, как говорится, спасибо…

Зорин кивнул, не сказав ни слова, повернулся, пошел из кабинета.

— Мне тоже можно быть свободным? — спросил Новосельцев.

— Да, пожалуйста! — сказал Куропавин, отведя взгляд от двери, за которой скрылся руководитель «московской группы». — Примите или… уж не знаю как там — дела, что ли… А завтра вместе посмотрим.

— Утром?

— Да, лучше с утра.

Куропавин испытывал тягостное и стесненное чувство и догадывался, откуда оно: человек не суровых, не крайних правил, он сознавал, что в этих чрезвычайных обстоятельствах, в какие был поставлен, должен поступать именно круто, властно. Знал, что для него это не постоянное, не определяющее состояние, а только функция — следствие сложившихся условий. Изменятся они, минуют, тогда не будет места и этой вынужденной крутости. Но ведь ты никому не скажешь об этом — даже вот Портнову, который тоже строго примолк и бог весть что обо всем думает, что думает о тебе? И дело не в том, что невозможно «переступить себя», объясниться, — нет, все и сложнее, и проще: попробуй растолкуй, донеси точно то, что чувствуешь, особенно то, что угадываешь интуитивно, чутьем, — подоплеку своих поступков, своих действий! Он ведь, как ни крути, оставался еще и человеком, со всеми слабостями, хотя обстоятельства, их неоднозначность, запутанность, требовали как раз рационального подхода и строго логического исследования. Куропавин понимал, что в сложных ситуациях ответные меры всегда оказываются безжалостней, суровей, и степень их может умножаться, прогрессировать в прямой зависимости от качеств личности, на которую возложено вершить ответные меры. Ему, Куропавину, доверили не только вершить эти меры, на него возложили и всю ответственность…

Портнов сидел на стуле, угнувшись, упершись руками в колени, бугорчато стянув к переносью ежистые брови; простоватые черты лица его обострились, выпирал крутой, в оголенности лоб, массивность подбородка подчеркивали резкая складка и высокая нижняя губа; щеки оттянулись, обнаружив угловатость скул. Та трудная раздумчивость, какая занимала Куропавина, словно бы телепатически передалась ему. Однако он, убирая руки с колен, выпрямляясь на стуле и словно запоздало желая увидеть ушедших, повернул голову к двери.

— А это большая победа! — сказал он. — Бесконтрольно группа действовала… Так что считайте — первый зачетный выстрел в десятку… Но и ответственность — вся тут! — ребром широкой ладони тюкнул себя по шее.

— Вот-вот! — отозвался Куропавин. — Какая уж тут победа, какой выстрел!

— Да нет уж, не преуменьшай, Михаил Васильевич, — возразил Портнов, грузновато поднимаясь с места, и, подойдя к столу, сказал: — Нравится! Вот моя рука.

В душевности голоса, в грудных, вибрирующих нотках открылась неподдельная искренность, и Куропавин в ответном порыве пожал каменно-вескую руку Портнова.