Белые воды

— Извините, вам на смену… А я — узнать о Кате, и все. Вот еще к Машковым надо зайти.

— Беда там на носу, — отозвалась Катя и тоже поднялась. — А чаю бы для согрева еще выпили!

— Нет, спасибо, пойду! За дочь не беспокойтесь — не отстанет, пусть поправляется. — И, уже снимая с гвоздя полушалок, сказала с участливостью: — По фотографиям в доме Макарычевых знаю вашего мужа… Так — ничего? Никаких вестей?

— Ничего… Ни вдова, ни мужнина жена. Самый раз обижать. — Голос ее дрогнул, но она, секунду помолчав, снова ровно сказала: — У вас ежели чего с Андреем Макарычевым, — что тут, мужик он и есть мужик, — так дегтем не стану мазать… Уж извините, что так напрямик. Чтоб знали. Своей судьбы с верхом хватает. Одного Кости.

И отошла к столу — убрать самовар, чашки.

Идея Тимофеевна надела набухшую фуфайку, чувствуя, что подступили, навертываются слезы. Разум подсказывал ей: Катя и должна была поставить все на свои места, ничего дурного она не сделала, прямота ее была честной, благородной. И все же чутьем улавливала — не до конца, не все тут правда, и она, не сказав ни слова, толкнула от себя скрипнувшую дверь.

Порывы ветра не утихли, были сыро-хлесткими, однако снежные заряды словно выдыхались, иссякали, срывались уже жиденько. За Свинцовой горой, невидимой в мути, желтело растекшееся пятно, будто растерли яичный желток, — низкое, закатное солнце не пробивало толщу сбитых облаков.

Идея Тимофеевна в стесненности, сжавшей сердце, не заметила, как миновала поворот, как в отдалении на пустынной улице, скрадывавшейся в мутности, показалась одинокая женская фигура. Кто-то негромко окликнул ее и раз, и другой, и только тут Идея Тимофеевна догадалась — звали ее, — и, останавливаясь, огляделась в недоумении: кто бы мог звать? Наконец узнала директрису, Ксению Михайловну, которая жила где-то тут, в этих «аэропланах».

— А вас в школе дожидается командир. На костылях пришел из госпиталя.

— Анатолий? Муж? — бегучий холодок подполз к ее сердцу.

— Видите ли… не муж. Но о муже вашем. Вместе с вашим мужем в бою том… — Ксения Михайловна подбирала слова, и губы ее подрагивали — На заставе, что ли. Отход какой-то там…

— Что — убит?!

Свой собственный голос оглушил Идею Тимофеевну, словно открывшееся ей, страшное, чудовищное, о чем она всерьез не думала, хотя знала о го́ре у других людей, в других семьях, всколыхнуло в ней все, она бросилась назад, потому проулку, которым только что шла от Косачевых, и не услышала, как вслед директриса сказала:

— Вы бы огородами! Так к школе ближе!

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

1

На третий день Костя Макарычев и Кутушкин набрели на вырубку леса. В полном изнеможении, вконец обессиленные, грязные и заросшие, молча, кое-как раздергав кучу веток, оставленных при порубке, улеглись, прислонившись друг к другу спинами, и, сморенные усталостью, удушливым запахом мокрого дерева, терпкой прелью листьев, уснули.

Тогда, в то короткое время между клацнувшим затвором и выстрелом. Костя успел подумать: конец, под елью и подохнет, как бездомная, паршивая собака, и никому не будет до него дела, и на том точка в этой жизни, и какой она была глупой, крученой-верченой, так и кончаться ей в одночасье глупо. И — ни Катьши, ни родителей, ни Андрея-брата — одним махом, будто секачом, разрубится…

Выстрел подстегнул Костю с земли, и, глядя на бешеного, яростного Кутушкина, еще державшего на весу винтовку, он, думая лишь о том, ч т о  тот сделает в следующий миг, залепетал: «Ты что?! Сдурел? Сдурел — да?!»

И под угрожающим, свирепым взглядом Кутушкина поднялся сначала на колени, после и на ноги. Молча дождавшись, когда Костя встанет, Кутушкин на удивленье обыденно и просто сказал:

— Шинелишку подымай да поторапливайся: теперя могут в точности нагрянуть.

…За двое суток почти не разговаривали: днем Отлеживались, прятались, ночью продвигались на отзвуки боя, на погромыхиванья, которые снова стали слышны ближе, отчетливей. На привалах Кутушкин снимал петельный узел с горловины вещмешка, доставал по картофелине, жевали пресную, безвкусную мякоть; сделав глоток из бутылки, тамбовчанин передавал ее Косте, тот тоже делал глоток, жидкость легко скатывалась по горлу — постное масло. Все это — и картошку, и бутылку постного масла — Кутушкин выложил на другое утро после стычки, после «взрыва» под елью: растолкал Костю, спавшего на подстилке из еловых веток; и тот, садясь, увидел спросонья разбросанный, уже потухший костер и на расстеленном солдатском полотенце грудку печеной картошки, темно-зеленую бутылку с бумажной затычкой. Кутушкин покосился, сказал:

— Она, бульба-то, с сыринкой, но есть все можно. Костер порушить пришлось: дымина до неба, накроют, гляди. С утра-то вон все самолеты идут, ровно табуны, бомбить. Фронт, поди, близко. — И первым взял картофелину.

Картошка лишь сверху успела пропечься, обуглиться, в середине же хрумтела первозданной сыриной, брызгала соком. Поели, давясь, с отвращением, и тамбовчанин, затягивая вещмешок петлей, сказал: