Белые воды

Женщина в шубейке была в возрасте: сеточка морщин опутала подглазья, верхняя губа в вертикальных просечинах, — сказала: «Я ведь с добрыми вестями… Первый «б» без учителя. На фронт взяли. Позавчера. Я за директора».

Тут только дошли до Идей и смысл вопроса, и причина появления женщины, и она обмякло осела на бурт смерзлого угля, — железно гремя, полетела совковая лопата; слезы, будто скопившиеся за долгие дни ее мытарств, хлынули безудержными ручьями, и она закрыла голицами лицо. После, отведя голицы от лица, не зная, что щеки, подбородок, нос ее были в грязных потеках, проговорила: «Извините меня…»

С душевной простотой директриса сказала: «Вот возьмите платок, вытритесь. Все уже согласовано о вас».

Тогда в радости Идея забыла расспросить — как и почему ее нашли? Кому она обязана? Все оказалось столь невероятным и неожиданным. Принялась отряхиваться, приводить себя в порядок, вытирать лицо платком, который враз загрязнился, закидала директрису вопросами: «Первый «б»? Большой класс? Сейчас прямо? Сразу?» И уже потом, когда директриса ушла, Идея Тимофеевна осознала всю наивность, несуразность своих вопросов, своей готовности тут же идти в школу, предстать перед классом — чумазой, в пропитанной угольной пылью одежде, прикоснись — взбивались тучки.

Бесконечную, как ей показалось, ту, последнюю, смену, возя тачку с углем, откидывая на бурт совковой лопатой литые каменья, она закончила поздно, по-темному. Домой бежала, будто не было привычной смертельной усталости, ломоты во всем теле, пугающего безлюдья проулков и пустырей вдоль Филипповки.

Дочь уже спала на привычном месте — в углу, на сундуке. Как убитые, умаявшись, отстояв у ватержакетов две смены, спали Федор Пантелеевич и Гошка, и только Матрена Власьевна бодрствовала в прихожей, готовя назавтра какую-то снедь: ее «мужики» до рассвета поднимутся и уйдут на завод. Сбросив у двери сапоги, босиком прошлепав по полу к красневшему чреву печи, Идея Тимофеевна ткнулась, будто телок-опоек, лицом в плечо Матрены Власьевны, и та, вроде нисколько не удивившись, участливо спросила:

— Ай невмоготу? Вон — и бадейку, и горяченькой водицы приготовила.

— Нет, Матрена Власьевна, конец угольному складу, завтра в школу, опять с первоклашками.

— И ладно! И гоже! — подхватила та скороговоркой, отирая губы концом передника, и видно было в отблесках огня от печи, как воссияли в искренней радости ее глаза, обрамленные морщинисто-мягкими, скраснелыми от слез веками: должно, она перед самым ее приходом всплакнула о своих сыновьях, печаль старила ее ото дня ко дню приметнее. — Так-то по уму-справедливости будет. Довольна, поди?

— Прямо будто с неба свалилось! Какому богу кланяться, не знаю.

Отойдя, Идея Тимофеевна стала раздеваться у двери, сбросила ватник, повесила на гвоздь полушалок и впервые за эти дни, вернувшись с топливного склада, хотя и была усталой, не испытывала привычных угнетенности и безысходности, от которых хотелось залиться горькими, неизбывными слезами, а порой даже приходили мысли: так вот однажды бы не подняться, умереть — лучшего и не сыскать исхода… В ту минуту в ней жила лоскотная бодрость, вся она была собранной, подтянутой, молодо-красивой, переодевшись в креповую кофточку, короткую юбку, хотя и застиранную, но чистую, плотно облегавшую бедра. Матрена Власьевна, взглянув на нее, сразу поняла в ней то новое, чего еще не улавливала в своем состоянии сама Идея Тимофеевна, — глядела от шестка, полуопираясь на черенок ухвата.

— Уж какой в ём бог! — сказала она. — Человек. Днем заскакивал, опять на митинг какой-то угорело летел аль на собранье, так сказывал: в гороно, мол, звонил, чтоб место тебе подыскали.

— Андрей Федорович?! — в изумлении спросила Идея Тимофеевна, еще до конца не постигая услышанного.

— Кто ж ишшо! — с чуть подчеркнутой горделивостью отозвалась Матрена Власьевна.

— Вот не ожидала! После моих-то слов…

— Слова — не пуля, не убьют. Дела и те обходяца, если люди близкие… Вон с самим-то было у меня! Когда переехали сюда, на Свинцовом и начинал, — послали его на Урал, подучица, значит; к ледоставу повернулся, на харьюзов сходил, а тут мороз ударил, харьюзы в анбаре — ледышки… В самый раз, грит, по-уральски растолканкой угощу. Приносит такого крупненького, молоток берет. Положил харьюза на чурку, побил молотком не спеша по спине, что по камню, так и треснула на ём кожа с чешуей, мясо оказало… Сам-от молоток в сторону, руками — за хребтину, сломал ее, потом посыпал солью: «На, ешь, вкусно!» Отшатнулась: мать моя, есть сырь! Ни за што! Не селедка, чай. А после обомлела: он всю ее до косточки разобрал, только подсаливат да нахваливат. А я одно думаю: как целоваться теперь с ним?.. И прорвало — заревела недоеной буренкой, через слезы говорю: осквернил рот. А он: «Дура!» — давай целовать, а я реву и плююсь… — Матрена Власьевна коротко, в довольстве засмеялась, щуря мелкосетчатые веки, скользнула шершавой рукой по губам, будто смахивала давний привкус. — После какое уж требовать! Приохотилась к растолканке, нравилось, когда мясо поплавица, сок пустит.