Белые воды

Должно быть, испытывая потребность выговориться, излить накопившееся, ломким голосом стала пояснять, борясь с собой, сдерживаясь, чтоб не разрыдаться, почему прервали тогда их разговор: прибежала сестра, Скворцову плохо, бредит, подскочила температура…

— Прихожу — мечется, синюшность пошла. Сепсис. А лицо в жару — молодое, красивое… Жить да жить! Узнал в бреду. «Доктор, что хотите делайте, режьте! Вам только верю». Ну и вот…

Взгляд ее, неподвижный, пепельный, вперился перед собою в стол; ее начал потряхивать озноб, губы сводились в конвульсиях, в непроизвольной зевоте, и Куропавин бросился к графину, налил стакан воды, заставил ее выпить — в сдавленной тишине дробный стук стакана о зубы показался ему жутким. Думая, что никогда не видел жену в таком состоянии, поднимая ее со стула, говоря ей бестолковые, бессвязные слова утешения, повел к дивану, лоснившемуся пестренькой матерчатой обивкой, уговаривал прилечь, достал из шкафа подушку, одеяло. Она, возможно не понимая, где она и что с ней, с тоской, рвущей душу, тянула:

— Проклятая война!.. Проклятая война!.. Откуда только взялся этот ирод Гитлер? Отку-у-у-у-уда-да… Такие молодые гибнут… Скворцов и, может, Павел! Вот чувствую… Не могу больше туда! В госпиталь не могу!..

И, разом затихнув, откинулась на спинку дивана, и беленая тень наползла от шеи на лицо, словно иней стянул губы; Куропавин, державший ее руку, ощутил заледенелость пальцев, кинулся к телефону, вызвал госпиталь:

— Товарищ дежурный! Куропавин говорит. Жена у меня в кабинете. Ей плохо. Прошу вас…

Опять подступил к ней, растирал руки, щеки, постанывая от бессилия, беспомощности, не замечая этого.

Двое военных медиков явились спустя несколько минут после звонка, ей сделали укол, — миндально-горьковатый запах камфары тотчас растекся, утвердившись в кабинете.

2

Белогостев любил точность — любил до болезненности, не упуская даже самого незначительного повода подчеркнуть эту свою «слабость». А с началом войны, в эти месяцы перестройки всего прежнего уклада, он особенно ретиво следовал этому своему правилу, еще больше утвердился в своей привычке. Но открылись и другие «новшества», каким он стал следовать, возведя их в непреложные традиции: если раньше он щеголял не только во френче с отложным воротником, но и не чурался обычного штатского костюма с рубашкой и при галстуке, то теперь неизменно одевался на военный лад: бриджи, сапоги, коверкотовая гимнастерка, комиссарский ремень — бронзовая пряжка с рельефно-выпуклой звездой в центре. Пышная еще копна непокорных с проседью волос при строгой военной форме подчеркивала массивность и неординарность его головы. Стало непременным и такое правило: рабочие заседания секретарей, бюро обкома, не самые важные совещания проводились теперь не в просторном зале, предусмотренном самим Белогостевым еще при строительстве нового здания обкома, — торжественном, со стенами и потолком, расписанными лучшими альфрейщиками: мотивы революционные, из гражданской войны, строек пятилеток, — а в рабочем кабинете Белогостева. Помнили — во время закладки нового здания обкома тот, возгоревшись замыслом создать такой зал заседаний, воскликнул: «Новую область, считай, создаем; новый обком… А в новом все должно быть красивым!»

Рабочий кабинет был скромным, строгим, без излишеств, подчеркивал аскетизм секретаря обкома: стол Белогостева, приставка для заседаний, по стенам — плотно стулья. Кроме оранжевых штор, сейфа в переднем углу приметной здесь была, пожалуй, карта области, висевшая позади стола секретаря обкома, — «поднята», рельефная, усеянная цветными условными обозначениями промышленных предприятий, строительных объектов, машинно-тракторных станций и колхозов.

Перенеся заседания в свой рабочий кабинет, Белогостев и этим подчеркивал изменившуюся обстановку, особенность военной поры, и ему казалось, что так он приближает, смыкает свою работу в новых условиях с новыми требованиями. Парадный зал законсервировали, и туда стали сносить стенды, картины, в которых по нынешним временам отпадала надобность.

В приемную, небольшую комнату, из которой вели две двери в кабинеты Белогостева и второго секретаря, народу набилось много — все вызванные на бюро. И свинцовогорцы, не единственные «именинники» этого дня, оказавшись притиснутыми справа от входа, стояли, ожидая срока, когда всех пригласят к Белогостеву. До десяти оставались считанные минуты, многие курили, сизые космы дыма бунтовались — от ядовито-грубого табака першило в горле. Негромкие переговоры касались, главным образом, фронтовых новостей, далеко не оптимистичных, не веселых — падения Смоленска, Вязьмы, угрозы Москве. И оттого в приемной не было ни одной вспышки смеха, веселой тирады. Куропавин, несмотря на свое прежнее, не рассеивающееся минорное настроение, все же подумал, что раньше, в довоенную пору, здесь, в «предбаннике», смеялись, рассказывали анекдоты, «отмачивали» шутки — люди как бы заряжались настроением, накапливали бодрость перед теми головомойками, какие ждали их в «альфрейном зале».