Белые воды

Куропавин видел, что за военные месяцы люди эти, руководители разного ранга, кого он знал, с кем встречался не только у Белогостева, но с кем решал многие дела, изменились, по-другому относились к этим совещаниям и заседаниям: точно бы собирались здесь, чтоб ощутить локоть соседа, выявить единство духа и помыслов. Сам Куропавин, раньше недолюбливавший эти «сходы», теперь с готовностью отправлялся на них и всякий раз надеялся, что постигнет нечто нужное, услышит такое, что прочнее укрепит его веру: все еще в этой войне обернется праздником на «нашей улице»!

Так ему хотелось, и поэтому с особенно тяжким чувством он воспринимал то грозное, что вершилось там, за тысячи верст от Свинцовогорска и Усть-Меднокаменска — в жестоких битвах на фронтах Отечественной войны. Собственно, и на этот раз все, происшедшее ночью в его кабинете, было одним из проявлений той огромной трагедии: и Галя, и смерть неизвестного ему Скворцова, и страх за судьбу сына Павла. Тогда, разволновавшись, взвинтившись, — должно быть, военные медики успели спуститься на один марш лестницы, — он почувствовал, как слева в груди запекло, словно туда положили картофелину, только что извлеченную из костра, и он, подхватив со стола стакан с водой, не допитый Галей, жадно выпил его.

Тужисто отступало жжение в груди, и тужисто же, не заметив, когда случился такой поворот, почему возник, Куропавин, как бы в споре с собой, подумал: «Нет, они же герои!.. Герои… Все — Скворцов, Павел! Другие! Они умирают там, в окопах, на фронте, и здесь, в госпитале, в других госпиталях! Герои, герои!.. А ты — такое слышал и от других — пытался бранить: мол, бегут, отступают, жидковаты аники-воины…»

Зазвонил телефон, и Куропавин по слегка дребезжащему тембру голоса узнал начальника госпиталя, сухопаро-высокого седого «доктора Зародина», как тогда, в первый свой визит, отрекомендовался он совсем не по-военному; добрый и интеллигентный, коренной ленинградец, призванный в первый же день. Он, извинившись, пояснил:

— Галине Сергеевне лучше. Переутомление, знаете ли, кряду операции, да и случай с летальным исходом, — перегрузилась, знаете ли, перегрузилась! Так что извините, Михаил Васильевич, на время высвободим, высвободим.

Потом стал говорить о похоронах умирающих раненых, о том, что нужно выделить место, чтобы «скромно, но по-воински совершить погребение».

Куропавин прервал начальника госпиталя:

— Скромно, Всеволод Иннокентьевич? Почему так? Почему скромно? Герои они! По-геройски и будем хоронить! Со всеми почестями. Всем городом. Народ это должен знать. Поймет! В центре место подберем. И первого — Скворцова. И памятник поставим. Вот послезавтра, после партийного актива, и похороним Скворцова… Согласны?

— Согласен! Мудро, знаете ли, мудро… И человечно! — проникновенно заключил начальник госпиталя.

— Готовьте, Всеволод Иннокентьевич. Я — с утра в Усть-Меднокаменск, а что надо — к Портнову и к военкому. Люди они понятливые!

Секретарша наконец, метнув взгляд через головы толпившихся в приемной на стенные часы, тряхнув в решимости кудряшками копнившихся рыжих волос, скрылась за бесшумными черно-дерматиновыми дверями кабинета первого, тотчас же вернулась и, заслоняя собой вход, вздыбив грудь под кофточкой, объявила:

— Александр Ионович просит, товарищи!

В начавшемся общем движении — кто-то уже пошел в дверь, кто-то одергивал полы пиджака — Куропавин машинально вынул из брючного кармана свои хромированные «кировские» на кожаном ремешке: было ровно десять.

Сидя в высоком кресле, Белогостев говорил по телефону, по-видимому с кем-то из «верхов»: подхватывая фразы, заходился умеренным басовитым рокотом и, казалось; был всецело поглощен разговором. Однако остро, неотступно поглядывал на входивших и рассаживавшихся за приставным столом людей. Располагались по укоренившейся привычке: первые места, «привилегированные», — ближе к выходу, подальше от начальства; свинцовогорцы оказались примерно в середине стола.

— Да, да, Закир Шияхметович, — подхватил оживленно и подчеркнуто громко Белогостев, — как раз бюро… Заострим. Будет — и с песочком! Будет! Конечно, конечно, — по заслугам! Вашу телеграмму — во главу угла. Понимаем: свинец — хлеб фронта. Прокол?! Докладывал о нем первому… Спросим и устраним. Есть!

При последних словах Белогостев даже подобрал увесисто-плотную фигуру в кресле, построжел и, положив трубку, немигаючи взглянул на рассевшихся за столом, скорее всего не видя их, весь еще оставаясь в том телефонном диалоге. И Куропавин догадался: Белогостев разговаривал с секретарем ЦК республики по промышленности и «прокол», упомянутый им, — это конечно же касалось их — «козла» на свинцовом заводе.

Прищурившись, заострив взгляд и этим острым лучом поискав, Белогостев наткнулся на Куропавина, задержался, как бы оценивая что-то, примеряясь, сказал с густотой в голосе, лишь самую малость подчеркивавшей его неудовольствие:

— Что же это, можно сказать, главные именинники, а сидят не по чину? Уж давайте, товарищи свинцовогорцы, сюда, ближе. Чтобы, как говорится, лицом к лицу…