Белые воды

Что ж, Белогостеву это пришлось не по вкусу: ревностно, щепетильно оберегавший свой престиж, он, возможно, усмотрел в предложениях Куропавина подкоп, посягательство на его авторитет, на «высшую инстанцию». Это открылось Куропавину и по поведению Белогостева после бюро: обычно в силу их старого знакомства он задерживал Куропавина, расспрашивал, они беседовали в комнате отдыха, куда подавали чай, и Белогостев наслаждался покоем, отдыхом, неторопливо отправляя из сахарницы в рот мелко колотые кусочки сахару, отпивая короткими глотками из стакана. На этот раз, когда все покидали кабинет, он не окликнул его, не остановил; Куропавину показалось даже, что он сделал вид, будто занят, отыскивая что-то в бумагах.

Но именно на сей раз Куропавину хотелось, чтобы Белогостев задержал его, — он объяснил бы, попробовал бы доказать то, что считал целесообразным, даже неизбежным. И Куропавин замедлил шаг, выходя почти последним: мелькнуло — самому напроситься, но в следующий момент, остуженный мыслью — Белогостев не примет, не захочет говорить, — съежившись, точно и впрямь тот уже «отшил» его, он заторопился на выход.

Белогостев, Белогостев…

Что ж, пожалуй, ясно, почему он отмел предложения. А другие члены бюро? Не поняли? Или не захотели? Там сидели многоопытные люди, знающие что к чему. Так что же, — не хватило доказательств, вышло неправдиво, неубедительно, и, значит, вызвал обратную реакцию? Ты же сам, и не единожды, замечал в себе эту реакцию: едва почувствуешь, что не все, как в цепи, увязано, не все притерто, есть пусть незначительный пробел в доказательствах, и уже — настороженность, недоверие, и пиши пропало… Или действует та мудрая, поразившая его формула, вычитанная где-то: современники делают историю объективно, судят же о ней субъективно?..

Макарычев, Ненашев и Новосельцев, возвращавшийся тем же поездом из Усть-Меднокаменска и подсевший к ним в купе, вышли покурить. Кунанбаев сидел притихнув в углу, возле самой двери. Куропавин подумал: директора комбината, тоже, верно, терзают нелегкие раздумья — главные-то шишки получил он, и «строгое предупреждение» для него весомее, чем для тебя! Случись еще что — не защитить, не отстоять его перед Белогостевым: рубанет с маху — и наповал!

На какое-то время отвлекся, всматриваясь в лоснившееся чернью окно, и вдруг услышал сквозь привычные вагонные звуки еле различимое похрапывание; это было скорее даже не похрапывание, а утяжеленное напряжением и усталостью, всем пережитым дыхание, и Куропавин поначалу не понял — откуда оно. В первый миг оно показалось неуместным, раздражающим, а в следующий — отозвалось теплотой в душе Куропавина, понявшего, что в купе они вдвоем и, значит, Кунанбаева сломили, укатали эти бессонные ночи.

Вспомнилось: в перерыве они, спустившись в обкомовский буфет в цокольном этаже, устроились за столиком, крытым клетчатой клеенкой; Кунанбаев жадно пил, обжигаясь, почти пустой чай (всего по два кусочка сахару положили каждому на блюдце), молча осушал стакан за стаканом, и живые картечины пота проступили на матово-шафранной коже лба. Куропавин не мог тогда взглянуть прямо, открыто на директора комбината, сознавая, что у Кунанбаева все это вызвано неоправданной грубостью Белогостева. Там, на бюро, слово взял завпромотделом Терехов. Подражая секретарю обкома, хлестко «припечатывал» случившееся на комбинате, — с узких губ слетало: «нерасторопность», «близорукость», проводил какие-то параллели, а когда коснулся случая с остановкой печи на свинцовом заводе, воскликнул: «Верх головотяпства! Ничем оправдать нельзя!» И тут-то Кунанбаев, словно бы в раздумье, не поднимая от стола крупной и аккуратно стриженной головы, сказал: «Даже отсутствием кокса, по-вашему?» Пожалуй, в тихом его голосе не заключалось явного вопроса, но Кунанбаев произнес эти слова как раз в паузу, между фразами Терехова, и все в кабинете отчетливо услышали их. И тогда-то, багровея, нервически подхватился Белогостев, и палец его, пухловатый, как бы перетянутый в нескольких местах невидимой струной, затыкал куда-то вниз, в стол.

— Каленым железом выжгите это себе — идет война! И никто, товарищ Кунанбаев, на блюдечке ничего вам не поднесет. Не поднесет!

И сел раздраженно, пенным воротником поднялась по шее бледность. Терехов скомканно закруглился.

Теперь, радостно думая о том, что Кунанбаев вздремнул — уже к лучшему, к добру, значит, отлегло, — желая посмотреть на него, Куропавин повернулся к нему и встретил открытый взгляд, перламутрово голубеющие блики в темноте.

— Вздремнул, Кумаш Ахметович?

— И сам не пойму, — отозвался тот, и в голосе его — чистосердечное признание. — Вроде бы из головы все не шло, и вдруг… Не знаю, долго ли?

— Да нет, какое долго! Товарищи покурить не успели. А вздремнул — дело! А то уж я подумал: Белогостев надолго выбил из седла.

Бросив, что называется, этот пробный камень, Куропавин сощурился, пытаясь уловить реакцию директора комбината, однако ничего не разглядел: Кунанбаев или не придал значения, или не счел нужным ответить, — заговорил о другом: