Белые воды

— Я все думаю о вашем предложении… С шахтой «Новой» и дополнительным ватержакетом. Как же так — наотмашь отсечь?! Нет, и все! А призывает-то по большому счету — о Родине, о войне печься. Предложение ваше отвечает этим целям, — не понять нельзя!

— Выходит, можно, Кумаш Ахметович. Мы думаем: реальный, важный план, а другим он кажется прожектерством. А главное, доказать не смогли, — вот где собака…

Он не закончил фразу: в коридоре вагона послышались шум, крики — что-то там происходило. Еще в Усть-Меднокаменске, когда они садились, у вагонов возникали перебранки, давка, — народу скопилось много, с котомками, мешками; много было военных: целые команды и одиночки — раненые, командированные. Потом, когда поезд уже шел, люди переходили из вагона в вагон, перекликались, переговаривались, перетаскивали вещи, — словом, царила привычная суета пригородных поездов, теперь усугубившаяся военной обстановкой, — поезда ходили реже, составляли их из старых, списанных вагонов.

Шум и выкрики в коридоре усилились, кто-то спрашивал в сердцах: «Ты знаешь? Знаешь?!» Кто-то грубо и недобро сказал: «А чего с ними? Тыловые крысы!..»

— А ведь дракой пахнет! — кивнул Куропавин и дернул ручку двери, откатывая ее, вышел из купе.

Две свечи в фонарях над тамбурными дверями еле-еле освещали коридор, в котором столпились люди — несколько военных, два-три раненых. Куропавин увидел Макарычева с Новосельцевым и Ненашевым, шагнул к ним, в шум и выкрики, спросил:

— Что, товарищи, происходит?

Невысокая фигура Куропавина оказалась перед всеми на виду — он стоял в пальто, без шапки, засунув руки в карманы. И взгляды, настороженные, колючие, сошлись на нем: кто это, откуда такой? Близко было лицо раненого бойца, вероятно, того, кто надрывался: «Ты знаешь? Знаешь?!» — небритое, курносое, взопрелое, будто он только с банного полка; маленькие, с двугривенный, глаза стреляли; шибало махорочным кисловатым дымом; костыль, на который он опирался, был срезан выше поперечной ручки. Макарычев, как тотчас заметил Куропавин, был бледен, и его трясло как в ознобе; лицо Новосельцева, казалось, было невозмутимым, однако губы покривились в брезгливости, правая рука сжимала ремень поверх шинели, как раз у самой кобуры с пистолетом ТТ.

Понимая, что надо сбить накал, Куропавин снова спросил:

— В чем дело? — И добавил: — Я секретарь Свинцовогорского горкома партии.

Зашевелились в толпе, задвигались, кое-кто из глубины, вытягиваясь, оглядывал невысокую фигуру Куропавина.

— Вот оно што! — протянул курносый, придвинувшись почти вплотную лицом. — Товарищ Куропавин? Верна, видывали. А ети, значица, с вами? Так понимаю?

— Со мной, да! А что случилось? Не пойму.

— Вот и значица, говорю, — скорые! — Красноармеец нахохленно повел взглядом на Новосельцева, на его руку возле самой кобуры. — Играца удумал, а у нас для игры вота!

Он кивнул на костыль и стал нервно прилаживать солдатский вещмешок на плече.

— Да вот, — Новосельцев указал глазами на красноармейца. — Пропаганду ведет… Патронов, говорит, на фронте нет, винтовок ему не хватает… Ну, я и сказал: побросали, мол, драпая…

— Ишь ты, «побросали»! — сердито сказал красноармеец. — А я, товарищ секретарь, дорогой и хороший, не бросал, сдал ее под Свяжском. Оборону держали. Три атаки отбили. Патронов ни хрена. Ну и в четвертую немец попер. А тут наш комроты Долгушин по окопам: «За Родину! За Сталина!» — в штыковую, значица… Поднялись. Ну, немец прет… в касках да с автоматами. Двух киданул штыком, а третий — жердина, рукава взасучку, косачом налетел, винтовку не развернуть. И тут по ступне секануло, разрывной прошило… А ее, винтовочку-то, я не бросал — сдал честь честью… Так-от! Теперича домой, в Ульбу возвертаюсь. Долечиваца, говорят, дома. А чё долечиваца, — не отрастет боле!..

Он смотрел в сторону, и взгляд его блуждал не здесь — где-то далеко, верно в том бою, о котором только что поведал.

Вагоны задергало — с лязгом засеклись тормоза, — но тут же чуть отпустило, и состав катился, дотягивая последние метры. Куропавин коснулся шинельного сукна у предплечья: сейчас этот курносый взъерошенный боец, рассказавший о страшном бое, резонно обидевшийся на напраслину, сойдет в Ульбе, и Куропавину захотелось сгладить его обиду.

— Не обижайся, друг, — сказал он. — Время видишь какое трудное. Можно по-разному понимать неудачи: и что патронов нет, и что не научились стоять, биться, что драпаем… — И взглянул в глаза — еще сторожкие, неприязненные. — И по-разному оценивать людей — ты вот обозвал нас «тыловыми крысами», а мы ведь тоже не щадим себя… А что живой — уже хорошо! Будь здоров, поезд-то сейчас остановится.

Тот подкинул мешок на правом плече, хотел что-то ответить, но лишь повел головой, промолчал и, прижав левой рукой коротышку костыль, стал боком подвигаться к выходу, потягивая ногу неловко, еще не обвыкнув управляться с костылем.