Белые воды

— Ну, вот что… — с расстановкой забасил Белогостев. — Говорил уже: склонность к партизанщине! А формы… Есть проверенные, доказавшие свою жизненность, на них и надо ориентироваться! Не открывать Америк!

Весь этот неприятный разговор промелькнул в памяти Куропавина, взмутив в душе осадок, и он сказал Вылегжанину:

— Ладно, вместе съездим, посмотрим. А вот с выступлением Антипиной по радио — недоработка. Подготовить не могли?

— Могли. Но… не надо. Сказала, как сама думает. А главное — результат. С обеда люди несут пимы, рукавицы, полушубки, белье… К вечеру посмотрим сводку, — убежден, будет невиданно!

Куропавин промолчал, подумав: ну, вот и сам ты не лучше даешь советы! А тут, верно, сработала именно простота, непосредственность! И, как бы запоздало споря с Белогостевым, мысленно заключил: «Вот тебе и «Америки открывать»!»

Народу в клубе горняков собралось много. Деревянное, крашенное в желтое здание пооблупилось, пошелушилось, и в тусклом свете дня, в окружении голых, прибелившихся от морозца тополей изъяны давно не ремонтировавшегося фасада лезли в глаза настырнее, когда Куропавин подошел сюда по дорожке парка, притрушенной шуршащими, смерзшимися листьями. Он знал свою слабость: не терпел неряшливости, если замечал ее в клубах, дворцах, театрах. «Война войной, а весной заставлю отремонтировать, — решил про себя. И с горечью пришло: — Весной… до нее еще дожить надо…»

Пока Андрей Макарычев открывал партийно-хозяйственный актив, объявлял повестку, Куропавин старался овладеть собой, выровнять свой настрой: от этого будет зависеть, как скажет, как выступит с короткой речью, тезисы которой, на двух листах, лежали перед ним. Куропавин отмечал и по себе, и по другим людям, и это жило в нем неистребимо, светло: такие активы всегда в довоенные годы не только превращались в деловые акции, но и неизменно подогревали атмосферу, порождали дух торжественности, даже праздничности, хотя на них нередко накалялись страсти, вспыхивали схватки и баталии — становилось жарче, чем в сибирской бане, когда поддадут пару, плеснут на раскаленные голыши водой из ковша. Теперь же, глядя в зал, по рядам, старался уловить атмосферу, открыть прежние ощущения, однако угадывал другое — сдержанность, настороженность. Что ж, война и тут внесла свои коррективы… Выходит, тем более ты обязан не только сказать людям важное по сути, но и по духу — укрепить их веру, хотя у тебя самого скребут кошки на душе, гнетет обстановка под Москвой, давит ночами бессонница, черная неизвестность с Павлом… А у них? Им — легче, проще? Нет. У многих из них, ты знаешь, хуже, тяжелее: утром тебе доложили — пятьдесят шесть похоронок с начала войны!.. А ты — партийный руководитель и всеми своими делами, поступками, поведением должен крепить веру и стойкость. Так-то, товарищ Куропавин, значит, и соответствуй, отвечай этому, — ровняй настрой…

Рядом сидел Епифанов в отутюженной гимнастерке, выбритый; бледное лицо его выглядело не таким костистым, усталым, как вчера в полутемном вагоне, — вроде бы стало свежее; желтовато-янтарные глаза сияли фосфорически, словно в них горел пламень, просачивался наружу. «Вот ему и надо первому дать слово, — до Кунанбаева», — мелькнуло у Куропавина, и он наклонился к директору комбината, державшему папку с докладом, готовому выйти на трибуну: «Есть замысел — дать слово Епифанову перед тобой, потерпи!..»

Куропавин поднялся за столом президиума:

— Товарищи, есть предложение немного изменить порядок работы. Дать сначала слово комиссару батальона Епифанову, бывшему работнику нашего горкома. Николай Евдокимович только что из госпиталя, он живой свидетель, знает, что делается на фронте, — пусть расскажет! Как, товарищи? А уж потом — доклад?

Из зала поддержали: «Знаем его!», «Пусть говорит!», «В самый раз!» Всплеснулись сдержанные хлопки и быстро загасли.

Говорил Епифанов возбужденно и горячо — и о первых днях войны, о том, как сражалась его родная дивизия, о гибели своих товарищей, о разрушенных городах и селах, о том, что всюду, отступая, части Красной Армии взрывают мосты, склады, население эвакуирует заводы и колхозный скот. Видел он все своими глазами, когда после ранения везли его на повозке, а потом через всю страну — в эвакогоспиталь. Повторил он и то, о чем рассказывал вчера в их купе, — что проигрываем фашисту в технике, что есть нужда и в стрелковом оружии, что мало патронов, снарядов…

Тишина в зале, как казалось Куропавину, уплотнилась до предела: не было слышно ни шороха, ни кашля. Сидевшие в зале люди, все до единого, внимали живому, горькому, болью пронизанному свидетельству — внимали благоговейно.

Епифанов вспомнил и вчерашнего раненого бойца, на секунду задумался, руками перехватил, показалось, поудобней по краю трибунки, возвысил голос: