Белые воды

Первым движением у Куропавина было — спросить, здоров ли Оботуров, вышел ли из шока, но какое-то чутье удержало его.

Оботуров встал не один: с крайних мест четвертого ряда встали еще двое, и все они пошли к сцене. Те двое несли какой-то ящик, окрашенный в зеленый цвет.

Встав у края сцены, Оботуров повернулся к залу, в телогрейке нараспашку, рубашка в полоску, узкий галстук, сосредоточенный и ссутуленный, — ожидание воцарилось в зале. Сказал негромко:

— Товарищи, в этом ящике наш рапорт партийно-хозяйственному активу: мины для фронта. Мы их начали делать с сего дня.

Державшие ящик раскрыли его, подняли повыше, — две черненые с перистыми стабилизаторами мины, похожие на бомбы в миниатюре, поблескивали жирной смазкой, поясками свежей расточки на утолщенной части.

Взорвались аплодисменты, — рукоплескал весь зал и президиум. Оботуров, все так же сутулясь, ровно ему что-то мешало распрямиться, пошел на место.

Горестный вид его невольно вернул Куропавина к тому, что произошло месяц назад. Оботуров коренной бергал, подъемистый, охочий на всякое компанейское дело — вылазку в горы, на «шишкованье», на обклад медведя, на «харьюзову страду», в застолье — шутник и весельчак, вязким красивым басом всякий раз вытягивал — стекла вызванивали:

Хлебом кормили крестьянки мее-еня-ааа,
Па-аа-аарни-ии снабжали махо-оо-ркой…

Жена его, Акиста, тоже местная, маленькая, по плечо Оботурову, юркая, будто нашпигованная электричеством, родила одного сына, а после приключилась какая-то беда у нее «по женской» — отрезало, не рожала больше. Сына Оботуровых призвали в армию по весне сорокового, и с месяц тому назад пришло письмо от товарищей: убит.

У Оботурова поначалу будто сделался столбняк: сутки лежал бессловесно, не ел, не вставал, три дня после, запершись, пил, бушевал в слезах, бил посуду, крушил все, что попадалось под руку. Акиста перемогала и беду и грозу мужа у родни. Андрей Макарычев сообщил тогда Куропавину о беде Оботурова: за невыходы на работу его полагалось судить. Куропавин попросил Макарычева пригласить Оботурова в горком. Тот явился, молчаливый, убитый, на все доводы повторял заведенно: «Отпустите на фронт». Куропавин тогда, уже раздражаясь, сказал: «Ну что ж, Подумаем… А мы собирались поручить мастерским важное фронтовое задание: освоить выпуск мин и минометов, в них сейчас большая потребность. Прямое указание Государственного Комитета Обороны…»

И вот — рапорт мастерских, рапорт делом…

После перерыва в прениях выступали активно. Куропавин с ревностным вниманием слушал геологов, маркшейдеров, не пропуская ни одного слова. Завгору рудника Соколинский, когда тот помянул о Западной линзе с богатым содержанием свинца в руде, не утерпел, подкинул вопрос: как к ней подобраться-подступиться?

— Проходить надо ствол новой шахты, — ответил тот.

— А время? Терпит?

— Время? — на секунду задумался завгор. — Другого выхода нет, товарищ Куропавин. Короткой быть войне — после все равно проходить станем, а затянется война — тем более сейчас надо думать!

«Ну вот, еще довод в нашу пользу, товарищ Белогостев», — подумал Куропавин с удивившей его самого жестковатостью.

Слово дали Косачеву. Бурщик шел к сцене по проходу степенно, с достоинством; только тот, кто знал его близко, мог заметить — чуть, лишь самую малость прихрамывал Петр Кузьмич на левую ногу: в грудь и в ногу досталось ему в гражданскую, стороннему же могло подуматься — просто манера, привычка в малую развалку, будто по палубе, ходить. В зале, как бы сопровождая известного не только на комбинате, но и на других рудниках Беловодья бурщика-стахановца, шелестел притушенный шумок: так, попусту, для видимости, Петр Кузьмич не возьмет слово, значит, скажет что-то не пустячное, а главное — «вопросиков наставит», кой-кого за ушко приподымет, крапивы будто в интересное место иному подкинет — покатается тот бедолага на потеху всем…

Куропавин тотчас ощутил этот настрой в зале и с явным расположением смотрел на приближавшегося бурщика, собранного и, казалось, не обращавшего внимания на бурлящий шумок. Одет он был не в обычную робу, а в рубашку с косым воротом, в суконный костюм, хотя брюки и заправил в навакшенные и блестевшие «кирзачи», и волосы причесаны — с пробором сбоку.

«Крепок он, кремень!» — думал Куропавин, и память высекла вдруг историю с обвалами — с «диверсией» на рудниках. Бригада Косачева первой тогда на Соколинском повела забой, стала выдавать руду. Промелькнуло: лишь через год, когда выправилось положение, поулеглись страсти, открылись и причины тех обвалов.