Белые воды

Днем колонну останавливали на отдых лишь один раз, в полдень. Охрана выбирала открытое, безлесное место, по цепочке охранников от головы колонны прокатывалась команда «хальт», и пленных принуждали садиться там, где застал их резкий окрик, — в разбитой колее, в грязи, размешанной, истолченной тысячью ног. Нерасторопных тотчас доставала плетка, сыпалась чужая угрожающая брань. Овчарки, востря уши, усаживались вдоль колонны.

С ногой Кутушкина вовсе стало худо: к вечеру, к ночному привалу она опухала, становилась похожей на толстое полено, пергаментно-натянутая кожа на ней сухо отсвечивала. Кутушкин давил ногу большим пальцем — оставались глубокие, с трехкопеечную медяшку вмятины. У него кончился запас подорожника, а из колонны не выйдешь поискать целебный лист — враз схлопочешь автоматную очередь. Заматывал тамбовчанин ногу разным тряпьем — туго, с силой; надрезанное голенище сапога разорвал до задника; хромал, но упрямо шагал в колонне, с пустым вещмешком за спиной. Держался Кутушкин спокойно, и Костя, поглядывая на него, ждал от тамбовчанина жалобы, хотя бы просто вздоха, которым тот выдал бы свое состояние. Случись такое, и Кутушкин стал бы Косте по-человечески понятнее: у него тоже есть свой предел, свои слабости. Костя знал: тащил бы, не оставил бы на поругание, на смерть одного, — уж пусть тогда вдвоем, вместе. За эти долгие дни, полные опасности, постоянного пребывания на грани, на последней черте, они как бы стали единым целым, неделимым, и Костя не мог себе представить теперешнее свое бытие без тамбовчанина, с которым его повязала судьба. Но знал он и другое: откройся хоть малая слабина у Кутушкина, проявись она в стоне, простой жалобе, и это бы тотчас уравняло их, он, Костя, перестал бы испытывать неотступное довлеющее превосходство тамбовчанина над ним — и стало бы ему легче, покойнее. Он не понимал, что ему хотелось в этом малом увидеть себя, свои слабости, отраженные в другом…

В предвечерней пасмури колонна пленных протекла, меся грязь, по глухой деревеньке из десятка дворов, и от пустоты, безлюдья, от холодной мокряди, сгустившей воздух, бревенчатые дома, тоже мокрые, выглядели особенно убогими, неуютными, хотя некоторые из них щеголяли расписными ставнями, резными наличниками и крылечками. Позади дворов и огородов, отлого спускавшихся в редколесье, угадывалась речка, — кусты ветел, обрамляя ее берега, терялись, размываясь на фоне черневшей вдали стены леса. «Должно, ничё жили, и речка, и лес под рукой», — невольно шевельнулось у Кости. Деревенька, окрестные распахнутые, несмотря на пасмурь, дали вызвали у Кости щемящую тоску: что-то похожее, знакомое, родное почудилось ему — напомнило кержацкие деревеньки в верховьях Ульбы.

Кутушкин хромал, с трудом переставлял разъезжавшиеся в грязи ноги, стиснув спеченные губы. Лицо — в рыжей щетине, обветренное, мокрое, непроницаемо напряженное. И сквозь эту каменность проступала боль — Костя ее чувствовал как свою. Он старался подладиться к коротким и неловким шагам товарища, думая, что Кутушкину так легче идти, сберегать силы, а главное — чувствовать, что они рядом, вместе, что при нужде Костя поддержит его, не даст упасть.

Будто похоронная процессия, тянулась колонна по черному разбитому проселку; чавкала грязь, оскальзывались истощенные, истомленные, голодные люди, с трудом удерживали равновесие; белели почернелые, истрепанные повязки раненых; иных поддерживали товарищи. И вся картина плывущего, угрюмого, оборванного, в заляпанных, мокрых шинелях человеческого потока была удручающей и противоестественной.

В отрешенности и заведенности, будто роботы, двигались люди, не замечая ни деревеньки, которую проходили, ни домов, ни тех настороженных редких глаз, все же глядевших на них из-за створок ворот, дверей, в щели прикрытых ставней, — тягучие, схожие с самой их чудовищной судьбой думы владели этими людьми, не знавшими, куда их вели, что их ждало.

За редколесьем, на отлогом взгорье, сбегавшем к речке, показалась крыша большой риги. Колонну пленных свернули туда: ночь, видно, они проведут в ней. Костя, догадавшись об этом, тревожась за товарища, у которого с ногой делалось все хуже, обрадовался — авось отдохнет, полегчает, — сказал негромко, не поворачивая головы:

— Вон рига!.. На ночь, должно, в ней остановят.

Кутушкин никак не отреагировал — губы его оставались плотно сжатыми.

— В ригу ведут, отдохнешь там, — снова сказал Костя. — Может, у кого бинты есть…

Суровая каменность Кутушкина была жутковатой, а плотная глянцевитость болезненной; желваки шевельнули щетину на скулах, губы его чуть разлепились:

— Не та придумка!.. Как телков на ярмарку ведут… Право слово — телки!

— Стреляют же, гады! — сказал Костя, косясь на конвойного, проезжавшего на коне как раз мимо них, — огромная темношерстая овчарка, вывалив розовый язык, выгнув спину, скользила на длинном поводке.

— Всех не постреляют.