Белые воды

Со скрипом распахнулись створки, и в непроницаемой темноте в ригу втиснулись еще пленные. И тотчас спросонья, в испуге посыпалось:

— Что? Что?! Люди же здесь!.. Давите! По живым идете! Куды-ыы…

И уже знакомый, сильный, должно быть, командирский голос спросил:

— Кто такие?

— Люди. Такие же…

— Много вас? Здесь, как сельдей в бочке, некуда!

— До ста будет, не менее…

— Что же они, сволочи, делают? Тут раненых половина!

Кто-то тонко, будто лопнула перетянутая струна, взвизгнул:

— Братцы, кореша задавили! Давю-у-тт!..

— Ти-ии-хо! Слушайте все! — снова раздался властный голос, возвысившийся над воплями, стонами, руганью, заглушая их, — он заставил притихнуть, умолкнуть людей. И, верно, сознавая момент, теперь свою исключительную роль, человек заговорил: — Я комбат Куропавин. Попал в плен по контузии — придавлен в окопе танком. Немцы хотят, чтобы мы сами передушили друг друга, — поступают, как со скотами. А мы — советские люди, бойцы Красной Армии. Предлагаю — бить конвойных, захватывать оружие! Позади у риги — второй выход. Выломать! Ломать и стены! Выходить! Сосредоточиваться в лесу, за рекой. Вперед, товарищи!

Вновь зашумели, загалдели, задвигались. И Костя, охваченный каким-то неосмысленным порывом, сказал, стараясь подняться с пола: «Слушай, тамбовчанин, он правильно говорит!»

— Да ить пощелкают из автоматов, пулеметов, как рябчиков! — крикнул кто-то.

— Всех не пощелкают! Вперед, товарищи! Промедление — смерть!

Костя чувствовал, что возбуждение, охватившее сейчас людей в риге, подчинило себе и его, — через какие-то секунды люди разнесут ригу, повинуясь голосу, воле невидимого и неведомого комбата Куропавина. Ринется со всеми и он — тогда уж не остановить до конца, до любого конца. Однако в эти самые секунды какая-то инерция еще держала его, держала всех людей, словно той пружине, чтоб сорваться со взвода, недоставало какого-то незначительного усилия…

Он не ведал, что всякое событие, всякое действие должно вызреть, подготовиться, и те самые секунды, недостачу которых он подспудно ощущал, те секунды — удалось ли их выиграть или нет — определяли во все времена в равной мере исход и малых замыслов, и исторически значимых предопределений и явлений.

Этих секунд, однако, хватило, чтоб конвойные, учуяв недоброе, поняв, что назревал бунт, тотчас приняли меры: часть конвойных оттеснила вновь прибывшую партию пленных, другие же, бросившись к входу в ригу, выкрикивая на все лады: «Хальт! Цурюк!» — застрочили из автоматов. Стреляли не поверху, не в воздух — стреляли в темноту, где плотно теснились люди. По крыше, по стенам снаружи ударили два или три пулемета — посыпалась трухлявая солома, взбилась мякинная пыль. И сразу — стоны, крики, люди метались, падали на землю, отползали в сторону, давили друг друга — взлетали рвущие душу нечеловеческие вскрики…

Костю, не успевшего осознать происшедшее, принять какие-то меры, сбили с ног, подмяли. Неимоверная тяжесть навалилась ему на грудь, он пытался вздохнуть, глотнуть воздуха — и не мог.

Утро пробивалось реденькое, квелое: ночь, казалось, не хотела открывать завесу над трагедией, какая разыгралась под ее покровом, — отступала с трудом, и день, чудилось, не разгуляется, не осилит сумерек и тумана, молочной полостью прикрывавшего землю.

Пленных выгнали из риги на большую открытую поляну, конвойные, взбудораженные ночным бунтом, озверев, кричали, толкая прикладами, жали к земле, заставляя садиться. К кухне водили по десятку, к речке — за водой, по нужде отпускали парами. Всю колонну до низкого заболоченного берега оцепили: стояли конвойные, овчарки у их ног разевали клыкастые пасти, зевотно повизгивая.

У Кости ныло, ломило в груди: ночью его крепко придавили — спасла стена: волна ошалелых людей, ударившись о мерзлую стену, отхлынула. Очнулся он, когда тамбовчанин приладил к его губам фляжку, и Костя с жадностью глотнул болотистую воду.

Лагерь военнопленных присмирел. Ночная трагедия — теперь все знали — стоила жизни двадцати семи пленным: трупы утром побросали в прошлогоднюю силосную яму у скотного двора на краю деревеньки. Яму закидали валежником, притрусили некрепким слоем земли — засыплет снегом, заморозит — и ладно.

Когда Костя очнулся, уже не стреляли, тот же фальцетный голос, который предупреждал, когда в первый раз немцы открыли стрельбу поверху, надрывался — фальцет звенел, будто вот-вот сорвется, лопнет:

— Молчи-ии-ть! Русский свини… Все есть на мест! Три минут исполнять приказ! Не есть тихо — все есть стреляйт! До один!