Белые воды

Он понял, что она не держит обиды, если шутит, и, значит, ночь напролет будет ладить пельмени, лепить, выставлять листы на мороз. Придут из школы постоялица с дочерью Катьшей, тоже подключатся, помогут. И в довольстве вспомнил, что в самый раз, выходит, неделю назад после той трехсуточной работы, когда ликвидировали «козла», смотался с ружьишком в белки, чтоб пострелять рябчиков, да на счастье наткнулся в каменной расселине Громотухи, у самой Власихиной заимки, на кабаржонка-подранка, все одно уже обреченного.

Что ж, не удалось шумно отметить новоселье, их переезд в эти хоромины, — грянула в то воскресенье война, порушила застолье. Может, и права Матрена Власьевна: все хоть малая выйдет поправка?

За столом кроме хозяев сватья Косачевы, уравновешенные, чем-то похожие друг на дружку; Садык Тулекпаев с Бибигуль, — тонко, мелодично взванивает на шее ожерелье из серебряных монет; против них — Машков с женой, — Глафира то и дело накидывает петлю на пуговицу разъезжавшейся на полной груди батистовой кофточки; рядом — Идея Тимофеевна, усталая, озабоченная, — ей ночью придется корпеть с проверкой тетрадей. Особняком, с краешку стола, приткнулся Гошка: при первом удобном случае улизнет через улицу, наискосок — Тулекпаевы, там Роза, Ахмедка; с Тимшей Машковым кашу сегодня не сваришь: домовничать оставлен при больной сестренке Насте. Невестки Катерины не было, — в смену заступила, а вот Катя-маленькая, сосредоточенная, строгая, сидела между дедом и бабой Макарычевыми; если бы не знать, что она и Косачевым тоже родная внучка, признать по внешности такое просто нельзя: вся она в женскую породу Макарычевых — чернявая, круглоликая и скуластая, с курносым носом, широко поставленными глазами. Не было за столом и Андрея: Матрена Власьевна все же улучила минутку, поведала гостям, что тот днем заскочил на завод, поздравил отца да укатил в Усть-Меднокаменск, — известно, срочности.

Разговора раскованного, праздничного не выходило, все зачиналось с войны и поворачивалось опять же к ней, к сводкам, что печатали газеты, вещали репродукторы. И как того ни хотелось всем, — старались щадить хозяев, не заговаривать о сыновьях Васьше да Косте, — а все же срывался, соскальзывал разговор и на них, на знакомых и товарищей, теперь тоже где-то мыкавших военную долю, и женщины, не выдерживая в нервной слабости, смахивали слезы. Чаще других слезилась хозяйка, вздыхала, и Федор Пантелеевич, расчесанный по случаю именин, с распаренными и отскобленными от окалины ладонями, хмурясь носатым, чернобровым ликом, останавливал ее негромко, без нажима: «Буде, мать…»

Пили медовуху: у Матрены Власьевны в погребке еще сбереглась бутыль от того несостоявшегося новоселья; золотистый напиток, хоть и был отменным, ядрено-хмельным, но из-за нервного, беспокойного настроения гостей не брал не только мужчин, но и женщин. Все же попозднее, к концу застолья, даже затянули про Ермака:

На тихом бреге Иртыша
Сидел Ермак, объятый думой…

Изъеденное оспой круглое лицо Анфиса Машкова глядело задумчиво-симпатично, от рябины даже казалось мужественным; руки, тоже как и Федора Пантелеевича, отскобленные, чистые, не гляделись уж столь неуклюже крупными, увалистыми. С голубыми, умытыми глазами, в отглаженной рубашке, он весь был каким-то чистым, отрешенным, выводил подголоски долго, плаксивым тенором.

Чуть дребезжал голос у склонившего голову Федора Пантелеевича, когда он брал самые низкие басовитые ноты: казалось, какая-то голосовая пластинка ровно бы надкололась, пошла трещинкой, и оттого тревожащим настроем отзывалась привычная для их застолья песня, точно бы она и сама по себе обретала некий новый смысл, значение большее, чем просто судьба неведомого, далекого казака — покорителя Сибири.

До страсти любил песни Петр Кузьмич Косачев, и хотя певцом слыл не ахти каким, однако старательно, самозабвенно тянул все голосовые оттенки, как ему представлялось, в точности и красиво, искренне недоумевая, когда эти его непритворные душевные движения недооценивали, чаще жена, Евдокия Павловна, и осаживала шутейно мужа — петь гож, да слух негож.

Когда все же подразгорячились — медовуха взяла в конце концов свое, мужиков потянуло проветриться, перекурить, и они вышли в сенцы, прохладные, еще пахнувшие свежими лиственничными досками, живицей. Петру Кузьмичу сдалось, что они только-только успели приладиться с куревом, как распахнулись наружные двери сенец и с приступок сюда, в сутемь, воззрилась, ровно бы не узнавая никого, Агния Антипина.

Наконец она качнулась полной фигурой, откинула толстую сумку назад, за спину, строго позвала:

— Давай, Петр Кузьмич, выдь на волю!