Белые воды

Дочитав, отметив, что подпись стояла не Белогостева, а «бюро обкома», Куропавин невольно подумал: «Прав заворг! Вот и не секретарь подписал, а бюро — коллективный орган, мнение, мол, не одного человека!» Сказал же заворгу без оценки, просто:

— Завтра в семь тридцать, к планерке, и поедем на свинцовый. Предупредите Вылегжанина. Вместе посмотрим.

«Неужели и впрямь розгами секут, что Белогостеву покоя нет? — размышлял он, въезжая в тополиную, примороженную и заиндевелую и оттого нарядную аллею, ведшую на заводской двор. — Вылегжанин разбирался, докладывал — далеко не так. Но кто-то же накапал в обком? Кому-то не нравится, что «без вежливостёв», как говорит Петр Кузьмич Косачев, указывают на просчеты?»

Проехав ворота, тоже в наростах куржака, сверкавшего будто бриллиантовые вкрапления, Куропавин вспомнил, что на заднем сиденье — оба завотделами и что за весь путь от горкома они не проронили ни слова, с запозданьем осознал, что сам и дал повод к молчанке, и, стараясь сгладить теперь под конец свою оплошку, сказал бодровато водителю — подвернуть прямо к стенду, где вывешивались бюллетени, обернулся назад:

— Кажется, приехали! Думаю, посмотрим тот, который висит, а после уж снятые и — на летучке обговорим! Так? Возражений нет?

— Можно и так, — отозвался Вылегжанин.

Фанерный стенд оказался большим, на прочно врытых, ошкуренных столбах, и Куропавин, подходя сюда, усмехнулся довольно: «Не времянку замышляли, — надолго ладили-строили! Молодцы!» Под козырьком — тусклая лампочка; дорожка в смерзшейся земле наторена, уплотнена сотнями ног — это сразу уловилось, — а рядом со стендом площадка и вовсе утрамбована до тверди; за обширным ее полукругом комковатая земля, бурьянистый пустырь запорошены сахарно-смороженным куржаком, похрустывавшим под ногами пересохлым песком. Легкое возбуждение опахнуло Куропавина, и он невольно, прямя угол тропки, прибавил шагу. Издали хоть и было видно, что бюллетень написан на крупном листе, крупным шрифтом, однако освещение из-под козырька — хилое, и буквы сливались в фиолетовые стежки.

Помеченный номером седьмым, бюллетень оказался совсем свежим, — Куропавин понял по дате: его могли повесить накануне вечером, а то и успели в это утро, до их приезда.

«Товарищи! Страна переживает тяжелые дни, фронт требует больше продукции для борьбы с проклятым фашизмом, — читал неспешно Куропавин. — Мы получили сырья в достаточном количестве, наша обязанность — выполнить фронтовое задание на каждом участке…»

— Ну-ка, ну-ка, новый! Интересно!.. — ринулся шумно сбоку заворг.

«Ну что ж, ну что ж, — тепло отзывалось в груди у Куропавина, хотя стужесть успела подступить под пальто, заставляла не к месту ежиться. — Верно ведь пишут! Верно!»

«…Начальник конного двора т. Сухописчев, когда вы прекратите безобразную подачу кокса к ватержакетам? По вашей распущенности печи задерживают плавку.

Предупреждаем, что если вы хоть еще раз допустите задержку подачи кокса, мы вас привлечем к государственной ответственности как саботажника выполнения сталинского фронтового задания.

Тов. Запальный и тов. Рюмин, около 100 тонн шлама раскидали ваши работники и, значит, несколько тонн свинца… Кто дал право добытый огромными усилиями всех рабочих свинец втаптывать в грязь и давать возможность его расхищать?»

Крякнул, сам того не ожидая, Куропавин, — вышло и бодрячком, вроде и в поддержку прочитанного, но и, верно, какое-то сомнение проскользнуло — поздно уловил это.

— Невеселая жизнь, конечно, у Сухописчева, — отозвался из-за плеча Куропавина Вылегжанин. — Не мед, — так что теперь? — И уже веско добавил: — Не красная девица — поймет! Глас народа…

— А за шлам и того больше, — болезненно супясь, выталкивая в неудовольствии слова, проговорил заворг, — в бюллетень угодить — семечки! На скамью можно сесть, — военное время.

Схитрил Куропавин, не откликаясь на высказывания товарищей, подумав: пусть до конца выскажут точку зрения без расспросов, понуждения, — интересно же! Сделал вид, что занят, дочитывает бюллетень до конца. Он и действительно продолжал читать, хотя в душе и был согласен, даже думал: «Нет, не страшен черт, пусть его и намалевали там, в обкоме!..»