Белые воды

Пелену тумана отнесло, берег очистился, и Костя увидел, как тамбовчанин с трудом поднялся в рост. Что он собирался сделать, было неясно, но, должно быть, он понял, что его игра проиграна, и, возможно, хотел принять смерть стоя. Двое конвойных были уже возле отлогого, в бочажинах берега, держа автоматы наготове. Огромная овчарка с лаем выскочила из воды на берег, кинулась с рыком на Кутушкина, — вздыбившись на задние лапы, рвала мокрую шинель, — пасть ее мелькала, будто окровавленная тряпка на ветру. И вдруг что-то неладное случилось с собакой — лай ее стал хриплым. Она теперь, казалось, хотела вырваться, высвободиться, но не могла, заскулила хрипя, давясь. Конвойные переполошно метались по пятачку берега, не решаясь ступить в воду. И Костя увидел: Кутушкин повалился на землю, подминая под себя собаку. Визгливо вскрикнув, в воду бросился белобрысый конвойный… Под Кутушкиным, извиваясь, хрипела собака, билась громадным серо-черным телом, судорожно царапала лапами воздух.

Выбравшись из воды, конвойный, суетясь, приставил к животу автомат — длинная очередь рассекла глохлую тишину утра. И Кутушкин, будто устав в этой нелегкой схватке, потянулся, словно освобождаясь от чего-то, — потянулся натужливо немогучим своим телом в изодранной шинели, устало затих…

Костя сдавил глаза, не видел больше ничего. Откуда-то, будто его, Костю, заключили, замуровали в пустую бочку, резонируя, била по перепонкам чужая речь:

— Och, Donnerwetter! Russisches Schwein! Der Schäferhund hat erwürgt. Den Hals durchgebissen!

— Hier war noch einer, Kurt! Sieh mal im Gebüsch.

— Er ist vielleicht versunken. Dort schwimmt seine Uniformmütze.

— Laß dieses Schwein hier liegen, den Hund werden wir begraben. War der beste!

— Er ist noch am Leben. Man muß ihn totschießen[2].

Защелкали по кустам пули, ссекая ветки; завертелись, закрутились узкие лодочки-листики, затюкали пули и по воде, выбивая рядки фонтанчиков. Удар в плечо опрокинул Костю, и он, увлекаемый неведомой силой, вдруг точно бы поплыл куда-то в странной и бесконечной огромности, которая словно бы текла, плыла вместе с ним.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

1

В доме Макарычевых были гости. Собралось немного, только свои — родня да близкие. Поначалу Федор Пантелеевич наотрез этому воспротивился, «встал даже на дыбки», как определила Матрена Власьевна, когда утром подступилась к нему с осторожным предложением. Однако потом, вернувшись вечером с заводского торжественного собрания «по случаю Октябрьской», заметно оттаял, — от нее такое не скрылось: умылся, фыркая в довольстве под краном, вытер поданным Матреной Власьевной полотенцем выбритое, запалое на щеках, мосластое лицо, худую, прокаленную, жилистую шею, на которой воротник праздничной, в полоску, рубашки, одеванной, поди, раза три, был свободным, — «будто хомут с чужой шеи», — пришло неприятно, в виноватости Матрене Власьевне. Вернув ей полотенце, огладив ладонями влажные волосы, сказал, не глядя на нее:

— Так ты гоноши, што ль! Лешие — не отстрянешь от них: на собранье што репьи — Садык да Анфис Машков, бабий командир…

Она промолчала, думая о том, что считала своей оплошкой, — о воротнике, чего не заметила, когда Федор Пантелеевич, отправляясь на завод, одевался и прилаживал к лацкану пиджака извлеченный из коробочки орден «Знак Почета», — с орденом и с этим костюмом он возвернулся тогда, в сороковом, из Москвы. Калинин, вручая орден, долго не выпускал его руку, чувствительно держал, благодарил за труд, буравил из-под очков лучистыми в морщинистых веках глазами лицо Федора Пантелеевича, будто хотел запомнить, оставить в памяти своей, спросил участливо:

— Говорят, несправедливость к вам допустили в двадцать девятом? И не хотите, чтоб поправили?

— Оно как? — уклончиво ответил Федор Пантелеевич. — Время прошло — и заживает всякая болячка.

— Понимаю, понимаю вас… Время — лекарь, известно!

Награжденным уже в гостинице вручили приглашение в магазин, там предложили всякие обновы-подарки на выбор, — вернувшись домой, всех щедро одарил Федор Пантелеевич.

Расценив молчание жены по-своему, как обиду из-за того, что утром воспротивился ее предложению, и желая смягчить, а вместе и предупредить, чтоб не широко затевала, — не до пиров, сама знает, — сказал, уже подсаживаясь к столу:

— Ты, мать, только не разводи киселя на маланьину свадьбу, — сама знаешь, што и как. И утром того… какие уж, думал, праздники?

— Полно, Федя! Ай не поняла? Завтра те полста отобьет, — не в осудку будет, чай, поймут люди. А нынче на собранье было што иль ничё? Забыли, может?

— Не забыли, — протянул Федор Пантелеевич со скрытой горделивостью, доставая из кармана шуршащую, сложенную плотную бумагу. — Ненашев в конце пригадал — и к трибуне… Грамота и талоны на промтовары — бесплатно! А мне на што? Сама погляди! Иль вот Катерине — баба она и опять же внучка там…

— Неужто не разберемся? Ломать голову-от! А к столу тоже припасено: медовуха, дичатина — пельмени сготовим, три женщины в доме!.. Тимофевна, Катьша-мала да я.