Белые воды

Куропавин молчал; в тесной комнатке партбюро было холодно, — канцелярский стол, два шкафчика, стулья, казалось, пристыли не только от свежего, настоявшегося морозного духа, но и от того, что редко здесь бывали люди, — тоже теперь прямо на местах и велась вся работа партбюро. В задумчивости, слетевшей на него, смотрел, как дочитывал после него бюллетени Вылегжанин. Когда тот отложил стопку коробившихся, хрустких листов, Куропавин, выходя из задумчивости, — ему в эти короткие минуты отрывочно, в беспорядке приходило и о сыне Федора Пантелеевича, которого ему не довелось видеть, и о своем Павле, о канувшей в неведомое семье сына, о Галине Сергеевне, совсем затуркавшейся, сниклой после того случая со Скворцовым, — сказал, не обращаясь в точности ни к одному из завов:

— Вот сказали: «глас народа»… А ведь тут подписи: партбюро, комитет комсомола, завком — как это?

Вылегжанин вскинул голову с густыми, черными, блестевшими, будто шелк, волосами, глаза, тоже темные, возгорелись, полыхнули огоньком:

— Не администрация же! Общественные организации, — за ними народ, они и есть его голос, они — выразители его воли…

— Ладно, — скупо улыбнулся Куропавин, довольный напористостью завагитпропом. — Пошли! Посмотрим, что скажут руководители, — они тоже народ!

Они и в самом деле успели только-только. Когда, войдя в кабинет директора и на свету зажмурившись, обвыкаясь глазами, отметив привычные навалы книг, рулоны чертежей на шкафах, сейфе, боковых стульях, а возле недлинного стола для заседаний сидевших людей, разномастно одетых, во главе стола — в распахнутом, с каракулевым воротником пальто Ненашева, услышал его небыстрый, резковатый говорок, Куропавин понял, что директор «закруглял» планерку. Заметив вошедших, всплеснул рукой над столом, скомканно проговорил: «На этом закончим!» — и поднялся.

— Нет-нет, товарищи! Мы на минутку, долго не задержим, — сказал Куропавин, быстро выходя к началу стола. — И пригадывали как раз к планерке. Дело тут не ахти какое, но все же посоветоваться надо.

Здороваясь за руку с Ненашевым, кивнув всем, приветливо оглядывая, сидевших за столом, усаживаясь на стул рядом с директором, Куропавин как-то даже все делал суетливо, в возбуждении, сев, затих разом, замедленно снял шапку, положив ее перед собой на стол, — со стороны, в слабом, падавшем от потолочной люстры свете особенно разительно проступила утяжеленность в его лице, давняя, как бы въевшаяся усталость, воспаленность зеленоватой кожи. Люди молчали в ожидании.

— Вот о чем неотступно думаю, товарищи, — заговорил он наконец, как бы взвешивая слова, а вернее — преодолевая эту открывшуюся и ему самому утяжеленность, что он чуял по нытью в коленях и локтях, — значит, что-то не самое лучшее вершилось в нем. — Хотел посоветоваться с вами… Многое мы делаем — делаем в неимоверных условиях. Я бы даже сказал — в таких условиях, что, не будь безмерно тяжелого времени, не будь смертельной опасности, того фашистского меча, занесенного над страной, — не выдержали бы, отказали бы и нервы, и силы. Постоянно на пределе живем и работаем. Тяжело, слов нет, но другого не вижу. Да и вы, думаю, не видите. А нужно еще напрячься, сжать в кулак, в один узел стянуть все силы — до каждой частицы, до самой малой составляющей. Нет другого мнения, товарищи? Или есть? — чуть возвысил он хрупнувший голос и, выправив его, вновь продолжал: — А если кто считает — есть другое, пусть скажет, послушаем. — Обводил напряженные, сумрачные лица, чаще — продубленные, небритые. — Гибнут наши люди, гибнут на фронте самые молодые, — за сотню уж похоронок пришло в дома свинцовогорцев. Вот и Федора Пантелеевича Макарычева на днях война тоже пометила. Тоже похоронка. — Голос его притушился, упал, и Куропавин сглотнул подступившее першение; глаза в изъюлившихся вокруг морщинках сделались жалеющими и влажными, и он все же подстегнул голос: — А что получается? Что выходит? В одном месте недосмотрим, недоглядим, в другом — спустя рукава отнесемся, а то и вовсе — разгильдяйство допустим. Вот занимались бюллетенями, — на партийно-хозяйственном активе обещали разобраться. Так они как раз об этом! Верно, — чаще там руководителям достается, и тут, если неправда, напраслина, — категорически надо исключить! Такого не должно быть. А если правда? В суровую годину, когда дело идет о жизни или смерти людей — товарищей наших, сыновей, братьев и отцов на фронте, когда поставлен вопрос о существовании самого государства, — тут, товарищи, не до обид, не до позы… Так говорю?

— Чё уж, понятно, — отозвался одиноко сумрачный голос, и Куропавин не знал, кому он принадлежал.

— Ну а понятно, так давайте и разберемся! — Он поискал глазами по рядкам у стола, делая передышку: произнеся тираду, все ж подвыдохся. — Есть Запальный или Рюмин?

Шевельнулся рядом Ненашев, до того сидевший пригнуто к столу, ровно его притягивали волосяные арканы, негромко сказал:

— Есть Рюмин, — и кивнул отяжеленной головой.

— Я здесь! — неожиданно рыхлый отозвался тенорок с дальнего конца стола.