Белые воды

Тогда в открытую дверь кабинета он увидел долговязую его фигуру в короткой телогрейке и кепке, удивился: младший брат раньше тут не появлялся. Но это его появление и свое скользнувшее удивление Андрей не связал с дурной вестью, подумал: может, где рядом шлёндал брат с товарищами, вот и заглянул. Он в ту минуту забыл, что Гошка теперь работал с отцом, что ему не до пустых забав. Кивнув Гошке — авось поглядит и уйдет, — он углубился в чтение бумаг, лежавших перед ним, которые намеревался подписать, — их ждал инженер из управления комбината. Были и другие люди: вернувшись утром из Усть-Меднокаменска, не заезжая к себе, он добрался в кабинет, и тотчас к нему потекли — с вопросами, с разными документами. Но что-то подтолкнуло Андрея: поднял голову, посмотрел на брата — не шало-беспечным, без обычной ухмылки на лице стоял Гошка в дверях.

— Ну, ты чего? С чем… пришел?

Узкое лицо Гошки как-то странно вытянулось, насупленные брови резко выделялись на лбу под кепкой. Он стянул ее с головы, тихо проговорил:

— С Васьшей… Похоронка… Мать слегла.

Андрей тогда неизвестно зачем встал со стула, снова сел, молчал, не зная, что сказать. Испытывал странное, неустойчивое состояние: в голове дергалась глупая несуразная мысль: «Ну вот… ждали, думали, с Костей… а тут, тут…»

Сказав глухо: «Ну, я пойду», Гошка ушел, и Андрей, будто разом весь выветрившийся до пустоты, не остановил его, не расспросил. Люди, бывшие в кабинете, тоже молчали, потихоньку вставали, уходили. Инженеру, ожидавшему бумагу, Андрей сказал:

— Позднее давайте!.. Позвоню.

И когда остался один — инженер уходя, прикрыл дверь, — словно взорвалась в нем ждавшая своего часа ярость. «Братья твои!.. Не только Васьши, может, и Кости нет! Сложили головы. Они свершили свой солдатский долг, да и другие… А ты? Ты в тылу, живой, невредимый, не стреляют по тебе, не рвутся рядом бомбы. Верно тебе сказала жилица родителей — не в бровь, а в глаз. Проглотил? И еще будешь глотать. Будешь! К месту и не к месту рассуждаешь о патриотизме… Как же, патриот! Глянешь на Ивановы белки, на Громатуху, на Филипповку, Ульбу — сердце от любви млеет. Родина!.. А какой же патриот, если в крутые дни для Родины сидишь на задворках, — какой?! Любить свой дом, горы, реки, лес, восторгаться и восхищаться с детства всем окружающим тебя еще далеко не достаточно, чтоб считать, числить себя в патриотах! Вот когда при нужде встанешь с оружием, чтоб защитить все близкое, дорогое тебе, — вот тогда, тогда!..»

Вывод будто опалил его изнутри и — странно — даже смягчил ту спеченную боль в душе, и он понял: все, должен принять единственно возможное для себя решение…

Позвонив Куропавину, сказал, что дома беда — поедет проведать мать, — он вышел из кабинета, сел на дрожки, хлестнул Мухортку.

Теперь он вспомнил о своем вчерашнем решении.

Выдернув вилку репродуктора, думая тем притушить раздражение, Андрей заторопился: сейчас стрелки большого никелированного будильника покажут восемь, и он свяжется с военкомом, потребует отправки на фронт — должен же он понять, что нельзя ему, Андрею Макарычеву, отсиживаться в тылу.

Уже в нетерпеливости, еле дождавшись, когда минутная стрелка подступила к зениту, покрутил ручку аппарата, попросил телефонистку соединить его с военкоматом. Устюжин ответил простуженно-усталым голосом, — и Андрей, подумав, спал ли тот и в эту ночь, выпадает ли ему спокойная минута в эти военные месяцы? — представил себе невысокого полноватого майора с редеющими волосами, всегда озабоченного, будто бы решающего в уме бесконечную задачу со множеством неизвестных, и, чуть взвеселев от этого, сказал:

— Вот, товарищ Устюжин, звоню… Забыл, должно быть, обо мне? Затерялась фамилия в делах-скоросшивателях?

— Нет, товарищ Макарычев, у нас ничего не теряется, — порядок! — В голосе военкома послышались обиженные нотки.

— Ладно, извини! Я ведь в шутку. Знаю — ни дня, ни ночи ведь… — Устюжин, приняв похвалу, молчал. — Вот что, о чем прошу: пришла моя пора, убежден в этом, товарищ Устюжин! Не могу, пойми! Другим даю рекомендации, благословляю, как говорится, а сам отсиживаюсь. На фронте нужны политбойцы. Враг у Москвы, хотя и остановили его. Вот и считай это моим заявлением, а надо — письменное представлю. И не волокить! Идет?

Ему подумалось: что ж, вроде как хотел — доверительно, даже просительно вышло. Неужто не поймет военком? Майор в трубке вздохнул, как после бега, проговорил:

— Ну вот… то начальник УльбаГЭС Востряков, теперь вы, товарищ Макарычев. Руководящий состав. Особый перечень. Не имею права. Требуется особое решение.

— Думал, по-человечески войдешь в положение…

— Должен сказать: был у меня и ваш младший брат. Рвется, а ведь молод! Мобилизационным законам подчиняемся! И потом война везде — здесь тоже! Доложу товарищу Куропавину.

— Докладывайте, дело ваше! — взвихрился в недовольстве Андрей. — А заявление я напишу! — Бросил трубку на рычаг.