Белые воды

— Я так скажу, Михаил Васильевич: работают бюллетени — и, поверьте, хорошо работают! И прикрывать их никак нельзя, и не бояться, — я, директор, заслужу, меня туда! За просчеты, за промахи! Время такое, — правильно вы сказали, ох как всем надо понять! Вытравлять у себя «мелочи», разгильдяйство наше… А это, — он чуть повел тяжеловатой головой, ухватистый взгляд прошелся по-над столом, как бы магнитом стягивая в фокус внимание всех, — являлась, срабатывала у Ненашева иной раз такая «магия», — мы как-то вроде с вами и не бергалы! Критики бояться стали! Вот и все. Больше нечего говорить!

Нестройным хором загалдели в поддержку слов директора, кто-то, возражая, тянул: «Чё уж, бергалы и есть, крепкость свою еще окажем…»

Закруглились. Куропавин лишь сказал, уже встав, что никаких решений принимать не надо, — просто посоветовались, а справедливость — это главное в бюллетенях, чтоб не доводить дело до обид.

Уезжали от ватержакетного цеха, садились в «эмку» в тягостном молчании: не вытравилось, не развеялось впечатление от встречи у горновой площадки с Макарычевым-старшим. Они вошли всем скопом — Куропавин, Ненашев, оба завотделами, когда только что пробили летку, пошел свинец, и блескучее зарево ослепило их, и они стояли, и в желтом, сиявшем золотом и заполонившем все вокруг свету взрывались, выстреливали фонтаны белых искр, и Куропавин в осветленной бездумности, знакомой ему, возникавшей всякий раз у печи, не отметил, как схлынул поток свинца в желобе, как, приметив их, Федор Пантелеевич ткнул голицей марлевую повязку, сбивая ее под подбородок, шагнул по гремевшим железом ступеням вниз.

В быстро пригасавшем зареве Куропавин не разглядел, когда, спустившись, Федор Пантелеевич очутился рядом с ним, что тот был подавлен и темен не от окалины и копоти — от безвестности: что там дома с Матреной Власьевной?.. Тогда же, в запрошлый день, после известия, принесенного Антипихой, она и подкосилась, слегла в одночасье при застолье.

Пожав руку горнового и не выпуская ее из своей, Куропавин сказал слова соболезнования, спросил:

— Как Матрена Власьевна? Женщины, — им труднее…

— Што уж, — сдавленно и поспешно ответил Федор Пантелеевич. — Слегла…

И, морщась, недобро кривясь, отвернулся, пошел нетвердо к площадке.

— А врач? — прерывая тягостную сцену, спросил Куропавин Ненашева.

— Послали… Будем поддерживать.

…«Эмка» завернула на выезд, к заводским воротам, и слева открылся стенд, у которого они утром изучали свежевывешенный бюллетень, — Куропавин, лишь мельком взглянул туда, отметил: утрамбованная площадка под махрово-куржавелыми, повислыми ветвями деревьев была сбито запружена людьми.

3

Проснулся Андрей Макарычев в какой-то смутной и тягучей тревоге. С усилием раскрыл глаза, чувствуя, что не отдохнул, не снял в коротком, непрочном сне скопившуюся не за дни, за месяцы усталость. И непроницаемая, спрессованная тишина и непривычно белый свет, заполнявшие его холостяцкую комнату, как бы слились в мгновенном восприятии в одно целое, и он, сдернув рывком одеяло, спустил ноги на домашний, сотканный из разноцветных лоскутьев половик — подарок матери, — шагнул к окну. И непроизвольно ткнулся руками в раму: вокруг белым-бело, лег снег. Тополя и липы в парке горняков припорошены снегом, а стволы их казались угольной черноты, будто прихваченные шало гулявшим снегом. Снег, должно, высыпал перед утром, лежал нетронутым, — не успели проложить и первую тропку.

Оттолкнулся от окна, включил радио. Одевался, и сквозь сумятицу в голове, не просветленной после сна, возникло недобро, со злинкой, словно относилось неведомо к кому: «Зима!.. Достукались! Дожили!»

Пока застегивал рубаху, отмечал про себя, что говорили в динамике: «Упорные бои… Сдерживая натиск врага… тяжелые оборонительные бои…»

Фронтовые сводки он слушал по нескольку раз на дню, знал, что самое критическое положение все же складывалось там, под Москвой, хотя врага и остановили. На карте, которую он сейчас, одеваясь, не видел, но которая висела на стене, над столом, красные флажки сбились внакладку, — передвигать их уже не представлялось возможным: они вплотную подступили к контурной линии, очертившей границы Москвы. Накануне, злясь и негодуя, он кое-как переместил, приткнул флажки, часть их все же упала на стол: все, больше он этим заниматься не будет!..

Нет, не впервые являлись ему тяжкие мысли, мешали его покою, но он справлялся с ними, перебарывал настроение, однако вчера сорвался, бушевал — это было после прихода Гошки.