Белые воды

Из оцепенения Костю вывели автоматные очереди, топот ног по ту сторону коровника, крики на чужом языке, и, разжав пальцы на горле немца, он в суетливо-возгоравшемся дрожащем свете ракеты бросился со всех ног между навозных куч к ольховым зарослям, к спасительному болоту.

— А капитан тот… иль как его, — в точности предатель?

— Отвечайте на мои вопросы! — Старший лейтенант устало-тяжелым взглядом пригвоздил Костю, и, словно из тюбика, у Кости выдавились из памяти последние отголоски той бушевавшей, беспорядочной стрельбы, судорожные всплески, ракет — караул подняли «в ружье», и он прочесывал напропалую край леса, прибрежные кусты болота, — выдавились и загасли. И стало глухо и непривычно тихо, словно Костя умер.

Он сидел на табуретке опустошенный, и ему чудилось — нет, не те почти месячные скитания, голод, пережитые невероятные события, в которых он не раз оказывался перед смертью, перед гибелью, а именно эти вот короткие секунды (хотя ему мнилось — прошло бесконечно большое время), вернувшие его к недавнему, еще свежему, живо помнившемуся, заставившие его все вновь физически пережить, и выветрили его последние силы, и он даже, возможно, качнулся на табуретке; отметил — человеческое, живое беспокойство мелькнуло в глазах старшего лейтенанта, услышал, как тот, казалось, с удивлением спросил:

— Вы что?.. Что с вами?

Костя не ответил, инстинктивно напрягаясь, чтоб уравновеситься на табуретке, найти устойчивое положение, однако, от табачного, ароматно-сладкого дыма голову кружило, а от бессильности своей, от гадливо-расслабленного хруста горловых хрящей, какое вновь ощутил в дрожащих пальцах, противно накатывала тошнота, он звучно сглатывал ее.

Вопросы старший лейтенант задавал уже как-то глуше — где, когда, как случилось, что «оторвался от части», при каких обстоятельствах попал в плен. И Костя в бесплотности машинально отвечал и вместе чувствовал — там где-то, в закоулках мозга, будто застрявшей занозой, сидела та нелепая мысль о Свинцовой горе, о рукопашной, — выстоял бы хоть в одной из них старший лейтенант? Было нелепым и то, что мысль эта теперь даже как-то веселила Костю, рождала какую-то тихую, необъяснимую радость, точно ему, Косте, уже открылось, виделось тайное свое превосходство, и оттого ровно бы легчало, меньше слышался голод, не так покруживало голову от табачного дурмана.

Когда Костя коротко пояснил, как схватили их с Кутушкиным, старший лейтенант взъярился, наливаясь краснотой, отодвинул толстую ручку с пером «рондо».

— Искали с фрицами встречи? Хотели сдаться?

— Чё уж, отвечал: не так, и все тут.

— Говоришь — рабочий, а Кутушкин, тамбовчанин, напарник твой, из крестьян, так? Не из кулаков?

— Не… точно. Над отцом антоновцы надругались…

— Спрашиваю: уговаривались, был план — сдаться? Обсуждали?

— Был бы уговор, так не полег бы в землю Кутушкин и я б вот этак перед вами…

Не смаргивая, буравили сухим взглядом глаза «старшого»; в блестках, поросшие рыжиной кулаки лежали теперь как-то неловко на бумагах, и Костя, непроизвольно мягчея, подумал: «Ах, старшой, по уму бы все и порешить…» И шевельнулся на табуретке, поднял взгляд.

— Правду говорю… Отправьте в часть, воевать стану. По совести…

Долго, с каким-то трудом, словно в глуби мозга, за красными натруженными глазами у него никак что-то не связывалось воедино, старший лейтенант смотрел на Костю, потом, сжав пальцами окурок, отложил на пепельницу, разжал шорхлые, белесые губы:

— Ладно, идите.

3

Костя брел в барак, меся грязь, — осклизали, разъезжались ноги, пудовые, с налипшими вязкими ошметьями. С низко обвислых заволочно-угрюмых туч срывались, будто в суетной нервозности, снежные хлопья, оседали в маслянистое месиво, мигом исчезали. Сырой тягучий холод беспрепятственно проникал под шинель, стылым панцирем стягивал худое, изможденное тело, и Косте в апатичности, казалось, вселившейся на бесконечье, было все безразлично — даже стылости тела не замечал, не чувствовал, и, однако, в какой-то момент явилась, не тронув его, не разрушив апатии, мысль: «А пусть и решетка, — чё ни то одно уж!»

Ночью в бараке хоть и угоманивалась дневная жизнь, утихали споры и страсти по случаю оценок военного положения, их личной судьбы, — полного покоя, тишины все же не наступало: одни храпели на разные лады — от тихого, умиротворенного до громкого, со всхлипами храпа, другие — разговаривали во сне, командовали, отдавали четкие и ясные распоряжения, третьи — вскакивали, садились на соломе, шало вопрошали: «Где? Где мы?!»