Белые воды

Тогда немцы-конвойные в переполохе, спешно свернули стоянку, должно быть, думая, что у речки, в густевшем тумане еще могут возникнуть попытки к побегу, и с криками, стреляя для острастки, пленных построили, и Костя из ледяного своего схрона, слыша, как уходила колонна, — с бугра, от риги, в которой пленные провели ночь, звуки как бы стекали сюда, к воде, к тихой глубокой речке, — еле дождался, когда все отдалится, стихнет. Он больше уже не мог выдержать, закоченев, сморозившись под водой, под низко нависшими сырыми ветками ивняка, оказавшимися спасительными для него, — не удосужившись поискать его, конвойные лишь построчили по кустам из автоматов. А он уже чувствовал — и вода, и кусты, скрывавшие его, могли — еще чуток — стать его погибелью: не обеспокойся чего-то там охрана, не подними они в спешке пленных, Костя закоченел бы, свело бы тело судорогой, захлебнулся, пошел бы ко дну.

Дождавшись — колонна ушла, все стихло, — Костя попробовал выбраться из своего укрытия на берег, но это оказалось делом нелегким: закостенелые в воде, чужие руки и ноги не слушались, к тому же мокрые жесткие ветви крапивным морозцем ожигали руки, небритое лицо, и ему показалось, что выпутывался он из-под куста неимоверно долго. Берег был крутым и глинистым, трава, за которую он цеплялся, рвалась, комья ссыпались в воду, и шорох, бульканье чудились громовыми раскатами в непроницаемой квели утра, — Костя в боязни, обессиленно затихал, после вновь начинал карабкаться.

С последними, истекшими из него, улетучившимися каплями сил, исцарапав в кровь руки, с налипшей между пальцев охряной грязью, не чувствуя, однако, этого, он все же вытянул свое тело, вытянул наполовину: мокрая пудовая шинель вдавила его в пожухлую траву, остюки кололи лицо, но Костя не мог пошевелиться. Ноги его свешивались к воде, за травянистый, рыхлый берег — с носков глянцевито блестевших ботинок, со сбившихся в валики обмоток стекала замутненно-глинистая вода.

Сколько он лежал так, казалось, утратив признаки жизни, не шевелясь и, могло показаться, не дыша, — ему было неизвестно. Как бы сквозь дрему, тягостную, неодолимую, смутно уловил какой-то шелест, осторожное дыхание, шепот, не понимая, что бы такое значило, происходило в яви или бредилось ему, и он в беспомощности, возможно, застонал.

— Дяденька! Дяденька! — услышал боязливо-призывный зов и, по-прежнему не соображая, что происходит, разомкнул неподатливые веки, однако глаза его увидели совсем рядом лишь спутанную траву.

— Дяденька, а дядь?.. Живой? — опять позвали громче, но тем же встревоженным шепотом, и Костя с трудом повел головой на голос, в расплывчатости, метрах в двух различил притаившихся в осоке двух мальцов, — малахай и кепка торчали над урезом травы.

— Живой… — Ему показалось, что произнес это громко, в действительности же губы выдавили слово невнятно, почти беззвучно.

— Сичас! Мы мигом!.. — отозвались голоса.

…Он лежал на шубине, постеленной на жаркой, угретой печи, прикрытой дерюжкой, и его отпаивали кипяченым молоком из крынки — пил, обжигаясь, шумно схлебывая, в обливном поту, будто на самом верхнем полке парной: потечины заливали глаза, скатывались по носу, соленые струйки стекали по губам.

Молоко приносила, будя Костю, вздремывавшего, солодело плавившегося в парной купели на печи, хозяйка-старушка, маленькая, подвижная, в шерстяной жакетке, черной юбке, с клетчатым фартуком, в очках с толстыми стеклами, — глаза сквозь них виднелись округло-выпуклыми, и чудилось, они вот-вот выкатятся из орбит. Лицо ее было не по-старушечьи белым и чистым, и она «окала», что для Кости было в новинку, непривычливо.

— Ну, милок, молока-то вот те, попей…

Напротив, хозяин — росл, крупноват, но не рыхл, не тучен, — за счет кости́ — широкой, тяжелой; и лицо у него тоже крупное, вытянутое, с хрящеватым, горбившимся носом, с пышными седыми усами; и хотя он припадал на левую ногу, что-то сразу угадывалось в нем кавалерийское, бравое; он и пояснил: «В драгунах его превосходительства Алексея Алексеевича Брусилова служил, фугасом германец угостил».

Он и притащил на себе в дом Костю и после, когда вечером Костя, отпоившись молоком, изойдя семью потами и отогревшись, сполз неуклюже с печи к столу, степенно поведал, что у него один сын — командир Красной Армии, другой — инженер на Урале, что он «по чести» и «православному обычаю» захоронил бойцов, каких немцы постреляли, усмиряя «вспышку» в риге, сказал, что нашли на берегу бойца: «Пристрелили, гады, бежать, поди, собирался… Тоже в ту могилу, в балке, положили».

— А уж чего собаку, ту овчарку пристрелили, — ума не приложу? Здорова, все три пуда потянет.

— Значит, тамбовчанина, кореша, схоронили… Бежать вместе удумали. С собакой у него и вышло…