Белые воды

Все больше он думал — отыскать, наткнуться на речную пойму, на болотину, он бы рискнул, пошел напролом: пан или пропал, и слушал перебивистую канонаду, то удаленную, то возгоравшуюся яростно, жарко и тогда чудившуюся совсем близкой. А вечерами, когда будто над невидимым, но совсем близким гигантским кострищем огненные сполохи пузырили светом черноту неба, на Костю накатывало чувство одиночества и щемящей тоски. Эх, не было рядом рассудительного Кутушкина, не было людей, — один, точно зажатый, обложенный зверь, бессильный, издыхающий от голода, — подступавшая жалостливая к себе волна стучала в виски: «Вставай и иди! Ищи выход. Ищи! Пробирайся к своим. Подохнуть еще успеешь, — повоюй, отомсти за кореша-тамбовчанина, за тех безвинно полеглых ночью у риги, за тех закопанных под сосной, где фамилии выведены химическим карандашом… И твоя тоже… А ты — живой. Живой!..»

За полночь он набрел на то место: приглохла, иногда лишь стукнет короткая канонада, вспыхнет бубнящий пулеметный переговор, точно бы там, у орудий, у пулеметов, задремывали люди, да прокидывались, палили в сонной одури на чем свет стоит минуту-другую, и опять все притихало сторожко. Реже вспучивалось всполохами небо, и черно и гулко становилось в лесу, будто в бросовом отработанном штреке. Еще тогда, до призыва, Костя как-то спускался на Соколинский, возгорелась блажь — перейти со свинцового завода на рудник, — а подняли его на-гора, вышел на рудный двор, сказал себе: «Не, паря, тёмно да глухотно больно».

Немцы жгли ракеты, они взметывались, лопались дрожаще-блеклым, тревожным светом, и свет этот, неестественный, гнетущий, давил к стылой приснеженной земле, — Костя задыхался, в испуге теряясь, жался к кустам орешника, трудно выравнивал дыхание.

Тогда он обостренным чутьем, — хотя к сырости, холоду, казалось, приноровился, привык, — уловил в темноте где-то близко, он еще не мог точно оценить, — воду; не мог и понять, что это могло быть — речка, озеро, болото? Однако в волнении заторопился: что-то смутное, неосознанное подсказывало — он набрел на то, что может стать для него поворотным, стать его спасением, и он поспешил тогда, сколько мог.

Он не видел, что натолкнулся на передовой склад боеприпасов, — его немцы разместили в длинном колхозном коровнике, стоявшем на отшибе и пустовавшем: коров успели угнать на восток, за Москву. Оттого, что коровник был в стороне, у самого леса, немецкая охрана с наступлением ночи ошалело жгла осветительные ракеты, и Косте в темени леса, в мертвый час на излете ночи, пожалуй, до самой последней минуты не открывалось, что ракетный свет, взрывавший чернь, возникал вовсе не на передовой, еще не близкой отсюда, а рядом, у склада боеприпасов.

Да, он учуял воду и шел в возбуждении, напролом, торопясь сколько мог, в голоде, в слабосилье, вновь утратив выработанное за все скитания чувство предосторожности, словно догадывался, что судьба вывела его сюда, представляя ему последнюю возможность, единственный шанс, которым он должен был вот сейчас, сию минуту, воспользоваться, исчерпать его, — иного уж не будет.

В какой-то продолжительный период между вспышками ракет, — Косте было невдомек, что два часовых, ходивших по обе стороны длинного коровника, нарушив служебные нормы, промерзнув и продрогнув от сырости, под плащами, сошлись за тыльной стороной коровника, раскурили по крепкой эрзац-сигарете, посудачили о погоде и солдатских новостях, разошлись и на время тоже утратили предосторожность, забыв о ракетницах в кобурах, — Костя и обнаружил, что лес оборвался, и вот она, торцевая стенка коровника. В два шага он оказался на углу, вышел из-за него…

Позади шлепнул выстрел, с пороховым свистящим шипеньем взвилась ракета, желтым куполом выдавила низкое небо, и Косте в одном охватном миге предстало: черные тени от коровника, в трех-четырех метрах — навозные кучи-наметы, дальше — мелкоольховые заросли, сухостойные пики, чахлые редкие елки, белесые отсветы воды, а в тени от коровника, в двух-трех метрах; громоздкая, в плаще, фигура часового. Немец глядел на выступившего из-за угла Костю — теперь открытого — обомлело, молчал. Поверх тускло блеснувшего влажного плаща Костя успел отметить — автомат и остылые, в ужасе расширенные глаза.

Были всего доли секунды, был миг, и он должен был оборваться, обрушиться катастрофой, — это осознание вошло в Костю огромным, казалось, неимоверным напряжением, опалило — все! Или… И в следующий момент, как бы предопределенное сокрытым до того звериным инстинктом самосохранения, высеченное одной искрой, слилось: визгливый, животно-обреченный вскрик «хальт!» часового и внезапный, как молния, неистово-безумный бросок Кости вперед.

Сбитый с ног немец неуклюже барахтался, спутанный в длинном, до пят, плаще, хрипел, задыхался, хрустело под пальцами Кости кадыкастое, выпиравшее и будто отделенное от шеи горло…