Белые воды

И одной поездка в горы была далеко не в легкость, а с Васьшей — и того трудней. На третьи сутки, возвращаясь в Нарымское, уже выехала из горной теснины — в ушах еще бился клокот буйной порожистой речки Балгын, — она с облегчением подумала, что оставалось с час езды. Тут из кустов тальника у разъезженной дороги выступили два вооруженных мужика, и один, высокий, в собачьей шапке, крикнул: «Стой, едрена!..»

У нее упало сердце, мелькнуло: «Разбой? Такого навроде не слыхать было…»

— Ты, баба, откудова это? — подойдя и беря под уздцы Буланого, спросил мужик прокуренным голосом. — Сказывай.

Васьша, видно до того сморенный усталостью, словно бы учуяв всполох матери, завозился в своей люльке, закричал. Смекнув — не просто разбойники, не стряхивают с лошади, а подозрительно оглядывают, она сказала:

— Вот недалече, известку курим на Балгыне, — нашлась она, припомнив, что видела в ущелье дымок — жгли известку.

— Ну да, и ружье для ентова! — подхватил с сомнением второй мужик, низенький, в казачьей шинели, в казачьем картузе. — Красная, несь? Откель? — И он быстро отвязал от седла ее одностволку.

Совсем охолодев, слабо понимая что к чему, но по вопросу «красная, несь» догадываясь, что стряслось худое, Матрена Власьевна сказала, что она нарымская, а ружье — чтоб разбою от лихих людей не случилось. И тот же маленький крикнул:

— К красному ублюдку, несь, гарцевала? Улизнули, гады, не всех похватали.

— Не разводи, Филя, турусы на колесах! — перебил высокий. — Отконвой в волостную комендатуру.

И то, что с ней произошло, и эти непонятные слова «комендатура», «отконвой», — вернее, понятные, но неизвестно откуда и почему вдруг вернувшиеся, — все попервости представилось будто не наяву, а во сне: вот ехала она и на тебе — нечаянно уснула. Однако возня, плаксивое кряхтенье Васьши в своей зыбке, и Филя, который, зайдя за кусты тальника, вывел оседланную лошадь, откинув полу старенькой шинели, неловко взгромоздился, уложил на седло впереди свою берданку и Матренину одностволку, приказал: «Ну, пошла», — все было реальным, происходило в яви. Что-то произошло, пока она ездила на Черную заимку, но что — она толком не могла постичь. Припомнила и Филю, — жил он где-то на самом краю Нарымского, в той стороне, где Бурановка, — мужичишка сварливый, злыдистый, из казаков. А вот теперь приоделся в шинель, вишь, в казачий, картуз — синий с красным околышем. Не дай бог, признает ее!

Поздним вечером они подъехали на окраину Нарымского, подвернули к дому, — в темноте она не разобрала, чей он. Бросив: «Погодь!», — Филя неспешно скрылся в доме, но вскорости вышел; вышел и еще какой-то человек.

— Давай ее в анбар! Разберемся, хто такая, — грубо и, должно, нетрезво приказал этот второй.

— Слушаюсь!

Всю ночь она не спала, просидев в амбаре у двери. Васьша кричал от темноты и голода, она подставляла его личиком к дверной щели внизу — оттуда тянуло сквознячком, — Васьша затихал. Матрена Власьевна не вздремнула, боялась вздохов, возни людей где-то в углу; пронзительно пищали, затевая какую-то драчку у самых ног, мыши.

Утром услышала снаружи шаги, звякнул замок. Дверь распахнулась, и уже другой мужик — не Филя, — тоже в шинели, казачьем мятом картузе, кривоногий, сонный, с берданкой за спиной, сказал ей:

— Выходь. Ступай домой. Вона ждут!

У крыльца дома, куда ее вчера «отконвоил» Филя, стояла ее старшая сестра Ольга, что-то горячо говорила казаку, одетому по всей форме, в ремнях, с башлыком и шашкой.

— Отпускаем, но ни шагу из дома! — услышала она. — Ружье и лошадь конфискуем. А муженька, большевика, сыщем, не скроется! Ни одна красная вша не улизнет!

Дорогой к дому сестра рассказывала: казаки по всем селам в округе подняли восстание, делают облавы на большевиков, советских работников, активистов. А через два дня на Черной заимке взяли и его, Федора Пантелеевича.

Наутро, после посещения Антипихи, в самой рани Матрена Власьевна и услышала, что ночью пришел в Свинцовогорск первый эшелон с ранеными.

— Власьевна! Соседка, слышь! — кликали ее с улицы. Матрена Власьевна выглянула из сенец на подворье и увидела у калитки Марью Лысцову с коромыслом на плечах. — Слышь, Власьевна, грят, ночью-от ашалон с ранеными пришел!.. Грят, как есть Сазоновку всю подняли, сполошили стоном. А еще грят, вакуированных страсть скока нагонят!

Не сказав Марье ничего в ответ, Матрена Власьевна вернулась в дом, накинула стеганку, на ходу повязывая полушалок, выскочила за калитку, отметила мельком: припадая на короткую ногу под тяжестью ведер, Марья скрылась в своем подворье, наискосок.

Не шла — бежала весь тот не ближний путь до станции, не чувствуя колотья в груди, только с одним желанием: скорее туда, увидеть, посмотреть все своими глазами, узнать, — может, Костю, ее первенца, не убила пуля, не истребили те фашисты и, гляди, привезли его раненого? Может, тем снам тут и разрешиться? И то правда: куда же его, раненого-то, если не сюда, домой?