Белые воды

Не ответив, Матрена Власьевна вспомнила: Федор Пантелеевич пришел со вторыми петухами — объявился за двое суток, — тоже сразу лег, уснул как убитый, а утром, убегая на станцию, она так разволновалась, что запамятовала — муж наказывал разбудить его с рассветом. Теперь, смутно еще соотнеся слова Глашки Машковой о беде на заводе, вошла в дом и сразу увидела: Федор Пантелеевич ушел — шапки, полупальто на месте не было. Не оказалось и Гошкиной одежды — сын, верно, отправился в школу.

Все пережитое — усталость, вина перед мужем: «Ой, какую промашку дала!» — навалилось тяжелым комом, вступило в ноги — Матрена Власьевна опустилась в сенцах на лавку рядом с ведрами, выставленными в черед с чугунками.

2

В школу Гошка не пошел: еще с вечера договорился с Тимшей Машковым, закадычным дружком, забиякой и голубятником, что наведаются с утра в военкомат: добьются — пусть их возьмут на фронт.

Проснувшись и обнаружив, что матери дома нет, а отец спит, Гошка нашел на полке краюху хлеба, а в чугунке картошку, взял две из них, посолил крупной солью, прихватил сумку с учебниками — пусть мать думает, что он в школе, — и выскользнул на улицу. Они с Тимшей еще завернут к Ахмеду Тулекпаеву, погоняют голубей, а потом — в военкомат: больно рано выйдет, если отправятся сразу.

Гошка был убежден в положительном исходе дела — в том, что в военкомате с их желанием идти на фронт посчитаются. Правда, когда они всем девятым классом хотели, чтобы их призвали в армию, и митинговали в школе, директор пригласил сотрудника военкомата, и тот разъяснил: школьников не берут, они должны учиться, а фронту пусть помогают — собирают металлолом, участвуют в сборе теплых вещей.

Целый класс не берут — так то другое, размышляли они с Тимшей Машковым, а вот двоих, самых рослых да сильных, глядишь, возьмут, — «коленкор другой», как говорит отец Федор Пантелеевич. Пусть все успокоились, поджали хвосты, а они с Тимшей будут добиваться — под лежачий камень вода не течет! Гошка в своих размышлениях шел и дальше: вслед за брательниками Костей и Васьшей ему, выходит, черед идти. От Андрея проку мало: тыловая крыса. Гошка как-то подступил к отцу: отчего Андрей не на фронте? Тот сказал: не отпускают. Не отпускают — как бы не так! Был бы Гошка на его месте — попробовали бы удержать! Но он его спросит, спросит еще, как ему нравится — тыловой-то крысой? Андрей думает, что Гошке не известно — за юбку Катькину держится, — о том и люди говорят. И все же в какие-то минуты приходили сомнения и гордость за Андрея: парторг целого комбината, поди спроси — кто его не знает!

Настроение в это утро у Гошки было безоблачное, и, проходя мимо дома Машковых, дожевывая краюшку хлеба, он, не останавливаясь — ничего, пусть Тимша протрясется, догонит, — коротко, в два пальца, свистнул.

Машков тотчас ответил более коротким и негромким свистом — чтоб не привлекать внимания домашних, да и, быть может, щадил младшую сестренку, болезненную, хилую: ее снедала какая-то неотступная хворь. Натягивая на ходу малахай, появился из калитки на улицу, тоже что-то дожевывая, заковылял на таких же, как у отца, кривоватых ногах. Догнав Гошку, выложил с ходу новость: ночью пришел эшелон с ранеными, кривая Лысцова сказывала.

— Бабы побегли на станцию, может, знакомые из раненых есть. Твоя мать тоже, видел, метнулась.

Новость вовсе не была рядовой, и они порешили: сходят сегодня же на станцию, а потом в общежитие техникума, к больнице, куда поместили раненых, — посмотрят.

Над домом Тулекпаевых в конце улицы уже носилась, описывая широкие круги, стая породистых голубей: ослепительными бликами высверкивали они на разворотах, устремлялись к Свинцовой сопке, стягиваясь вдали в еле различимые точки. На пологом откосе крыши стоял в телогрейке Ахмедка с длинным тонким шестом в руках, на конце которого привязано рогожное мочало — для отпугивания голубей.

Любил Гошка погонять голубей, хотя сам и не держал их, — они с Тимшей тотчас забрались по лестнице к Ахмедке, и тот охотно передал Гошке шест. Гошка орудовал им безукоризненно: голуби, надлетев над крышей и словно с лету наткнувшись на шест, взмывали вертикально, штопором ввинчивались в высоту и оттуда, сложив крылья, с резкими хлопками падали вниз, казалось, беспорядочно и вот-вот ударятся о землю, однако у самой крыши, вдруг встрепенувшись, стремглав уносились в сторону. Названия их волновали, тревожили воображение Гошки: турманы, испанские, веерохвостые, дутыши, космачи, кинги…

Когда голуби легко и стремительно возносились ввысь, Гошка вдруг ощущал и в себе подъемные силы, они как бы отрывали его от крыши, и он, теряя реальное представление, сам парил в воздухе… Случалось, Гошка, забывшись, утратив равновесие, сверзивался с крыши, кубарем скатывался на сеновал. Без удержу ребята смеялись, когда он, барахтаясь, чихая от толокняной пыли, выкарабкивался из сенного плена. Только мать Ахмеда, Бибигуль, больше напускно, чем всерьез отчитывала:

— Ай, шайтан! Варнак Гошка! Зачем сено раскидал?