Белые воды

Гошка даже не подумал — не пришло в голову, чего бы она, Роза, вдруг оказалась тут, ей же в школе быть. Может, заболела? Подходила Роза быстро, раскраснелась от ходьбы, выпроставшаяся из-под цветастого платка коса вздергивалась на пояснице, глаза, черные, блестящие, всегда удивлявшие Гошку прямотой и незащищенностью, уставились на ребят.

— Почему здесь? Зачем здесь? — с мягким акцентом, выдававшим смущение, спросила она. — Полина Георгиевна сказала: «Разбирать будут».

— Ну вот, — буркнул Гошка негромко, чтоб только слышал Тимша, и нехотя повернул голову. — Ну, чего… надо было!

Он следил за ней, косясь, испытывая двойственное чувство: желание встать, пойти рядом, открыться, все рассказать ей — и вместе с тем сознание невозможности сделать такое. По какой-то связи пришло давнее, услышанное случайно: «Они, Макарычевы-то, юбошники…» Протест гребнем встопорился в груди Гошки, и он, ощущая затылком, как позади, за спиной проходила Роза, — хоть бы уж скорей! — не пошевелился на перекладине, словно его пришили гвоздями.

— А нас распустили — за ведрами, тряпками, — услышал он негромкий ее голос. — Всей школой в госпиталь — помогать, убирать. Надо всем!..

— Надо, надо! — проворчал Тимша. — А ты не видала нас!

— Погоди ты! — шумнул Гошка на товарища, сказал примирительно: — Роз, ты ладно… Ну, еще там что?

Она полуобернулась:

— На заводе у наших… «козла» пустили.

— Что? Что ты говоришь?!

Гошка спрыгнул с перил моста и бросился напрямик, огородами, к Свинцовой горе, возвышавшейся пологой макушкой над голыми тополями за дальним коленом Филипповки. Тимша нагнал его уже за этим поворотом реки.

Они пробрались к цеху вдоль оврага, в который сваливали «хвосты» — шлак из ватержакетных печей. Бугрились темно-фиолетовые, коричневые насыпи; пахло серой, пережженным коксом.

Гошка и Тимша уже бывали тут: весной старшие классы водили сюда на экскурсию. Ребятам показали цеха, объяснили весь процесс получения свинца — провели по всему потоку, начиная от обогатительной фабрики, шаровых дробилок Ллойда до рафинирования, очищения свинца; тогда из ворот ватержакетного цеха то и дело выкатывались, железно стуча, скрежеща, вагонетки: кургузые увальни электровозики, нанизав их цепочку, отвозили по ниткам рельсов, проложенным по берегу оврага. Теперь на узкоколейке, в тупичках, стояли высокие вагонетки, два электровоза — все было без движения, затихло; рыжие, прокаленные бока вагонеток избелились пятнами изморози, в изморози же и ребристые стойки коротышек электровозиков.

Гошка точно не знал, что такое «козел», — слышал, что большая беда. Сейчас ему представлялось, что эти печи, ватержакеты, которые он тогда видел, махины, вздымавшиеся вверх, — развалились, что их раскаленные обломки разлетелись по цеху. Представлялось — лежит отец, отброшенный ударом, безжизненный, остылый…

В полуоткрытые ворота Гошка шагнул, забыв, что позади Тимша Машков; со света в первую секунду он ничего не увидел, — лишь где-то там, в глубине цеха, в пыльной мгле угадывались люди. Гошка и направился туда и почти наткнулся на копошившихся рабочих. Распрямился высокий, будто пожарная каланча, человек, и Гошка спросил осевшим голосом:

— А мой отец… где?

Незнакомый полуобернулся, сутулясь, недоверчиво присматривался.

— А ты чей будешь-то?

— Макарычев… Федора Пантелеевича.

— Вона!.. — протянул тот и еще ниже пригнулся, заглядывая в самое лицо. — Гошка, значит?.. Вишь, у нас тут такое!.. «Козел» вышел! Вишь, скалываем, да не враз. Плавку наземь выпустить пришлось.

Присмотревшись, Гошка различил отчетливей и высокую ссутулившуюся фигуру рабочего, детски-маленькое лицо, на жилистой шее — острый кадык, он перекатывался, будто осколок кости, и сдавалось, вот-вот прорежет морщинистую, с въевшейся окалиной кожу. «Да небось тот и есть Митюрин, батя сказывал, — каланча пожарная и есть!» Теперь под ногами Гошка увидел что-то плоское и массивное, словно бы здесь растеклось ржаное тесто, сплыло огромным блином. И тревога за отца — где он, что с ним? — вновь ворохнулась у Гошки, и он с трудом повторил:

— А мой отец… где?

Митюрин потянул тонкую шею, отворачивая лицо в сторону, будто ему что-то вдруг стало мешать.

— Тут вот, паря… — как-то неохотно ответил. — Разбираюца: как да чё? Может, вражеское дело… А чё разбираца: поди удержи плавку без коксу. Одно слово: Пантелеич там, у дирекции. И начальство всякое. И енкеведе там, паря.

Гошка повернулся к Тимше:

— Ты иди… Я останусь!

— Чего — иди? — обидчиво сказал тот. — И я…

…В работе мало-помалу стала вырисовываться картина происшедшего — и смысл таинственного «козла», неизбежность плохо поддающейся их усилиям теперешней работы: кувалдами, топорами, ломиками они крошили, отбивали куски от «блина» — затвердевшего свинца, который горновые, выходит, сознательно выпустили, слили на землю. Не сделай они такое вовремя — Гошка теперь понял это, — металл «задохся» бы в печи, затвердел, тогда разламывай, разбирай печь, сбивай свинец с пода.