Белые воды

Цапин, худой и болезненный, с глубокими складками на щеках, будто зажившими ножевыми порезами, всегда известково-бледный, ровно бы вымороженная холстина, «желудочник», носивший при себе жестянку с содой, во весь «допрос» сидел, сломившись в три погибели: разнервничался — и разыгралась язва; на верхней бритой губе проступили водяные дробины; только отпустили из кабинета — пошел, шатаясь, к крану, выпить спасительную порцию соды.

С тоской и болью, подступавшей к сердцу, смотрел Ненашев на происходившее в его кабинете, чудом терпел, чувствуя, что в душе утверждалось знакомое — ломкое и непрочное, как костяная пластинка на морозе, — знал, она хряснет — и тогда уже не сдержится. Раза два он пытался повлиять на ход допроса — внести ясность, оценить происшедшее, однако сдерживался, замыкался. Новосельцев, поблескивая шпалами в петлицах, скрипя ремнями, перетягивавшими гимнастерку, кривя шрамом так, что левый глаз почти закрывался, вошел, что называется, в раж.

Ненашев сидел не на своем обычном месте, за директорским столом, а на одном из стульев возле стены. Он сел сюда, когда они вместе с директором комбината Кунанбаевым, покинув ватержакетный цех, молчаливые, угнетенные, будто с поминок, пришли сюда, в административное здание. Ненашев подумал, что директор комбината сразу начнет совещание, и в угнетенности от происшедшего опустился на стул грузно, будто ему прострелило поясницу. Кунанбаев же вообще не сел — не только за директорский стол, — отошел к затянутому простеньким репсом окну, стоял в пальто, сняв только шапку, — стоял согбенный, будто на плечи его навалилась невидимая тяжесть; волосы жгуче чернели на фоне пепельной реди за окном; ватержакетный корпус в просвете штор громадился неживо, словно стена разбитой, оставленной защитниками крепости. Впечатлительный, близко все принимающий к сердцу, что доподлинно знал Ненашев за эти годы совместной работы, товарищеского общения с ним, Кунанбаев, вероятно, всеми скорбными мыслями и чувствами был там, в ватержакетном цехе, откуда они только что ушли. О беде ему позвонил Цапин по просьбе Ненашева, резонно рассудившего: начнет директор комбината по телефону расспросы, так кто же, если не начальник цеха, все точно объяснит?

Не оборачиваясь от окна, Кунанбаев негромко проговорил:

— И надо же теперь, как раз… случиться такому… — Помолчал и повернул к Ненашеву полное, обычно доброе, а сейчас пасмурное лицо. — ЦК республики обратилось к нам — взять повышенные обязательства по свинцу. Фронт требует. Под Москвой — немцы, знаете. Да и общая обстановка. Вчера поздно пришло письмо…

И не договорил: дверь кабинета без стука распахнулась. И, еще не видя, кто явился, стало ясно, что не иначе как по праву, по укоренившейся привычке входил человек, — через порог ступил, чуть сгибаясь под притолокой, Новосельцев. Обведя кабинет взглядом, словно оценивая, кто тут, кивнул: «Здравствуйте», повесил на вешалку у двери шинель. Расправляя ладонями складки гимнастерки под широким ремнем, спросил:

— Так что, товарищи руководители, диверсия?

Ему не сразу ответили: Кунанбаев, болезненно морща лицо, как от заломившей зубной боли, прошел к директорскому столу, садясь, сказал устало:

— Какая диверсия… Беда — кокса нет.

— Ну, это мы посмотрим! — Новосельцев шагнул, со стуком отодвинул стул, сел. — Посмотрим!

И тогда-то он и начал, не посоветовавшись с ними, вызывать сюда, в директорский кабинет, одного за другим людей из ватержакетного цеха, с подсобных участков, угольного склада. Вызванные толпились в тесной директорской приемной. Дошла очередь и до Федора Пантелеевича, — он вошел, остановился, не глядя ни на кого.

— А вы садитесь, Макарычев, — Новосельцев кивнул на стул, должно быть, намеренно делая для него исключение из-за парторга-сына, сидевшего крайним в рядку стульев.

У Федора Пантелеевича шевельнулось: «Ну, Новосельцев! Эк тя жизнь-то непутево вознесла: то кисель киселем у той саманки-развалюхи, мокрица травяная, головой бился, а вон как заговорил! Жидковата закваска? Еще тот Струпин тоже… Сорока на хвосте давненько приносила, будто и впрямь к духовному делу прикипел. Кажись, Савка Косачев, сын Петра Кузьмича, тоже непуть, в своих отсидках Струпина-то встречал. А уж тут чего? Коленкор другой: Новосельцев — горимператор, и все тут! Гусь свинье не товарищ…»

— Спрашивайте… Рассиживаться недосуг — работа стоит.

— Ишь, работа теперь! — произнес Новосельцев, и шрам его перекосился, повел к виску нижнее веко, левый глаз стыло взблеснул. — О работе раньше надо было думать! Старший горновой, а покинул смену.

— Федор Пантелеевич двое суток не отходил от печей, — сказал Ненашев.

— А тут потянуло к бабе, под теплый бок! — как бы пробуя пошутить, возразил Новосельцев, но сразу же переменил тон, прищурился, глядя на Федора Пантелеевича. — У диверсии все поначалу просто, даже очень просто, и все оправдано обстоятельствами… Прикрытие!