Белые воды

Они с Тимшей, как и другие рабочие, отбивали куски свинца, орудуя кувалдой, — били ею по старому ржавому колуну, — металл, словно живой, противился, колун то и дело заклинивало. Болели руки и ноги, мышцы, казалось, вот-вот лопнут, пот со лба стекал к глазам, солонил губы, щекочущими струйками сбегал под рубашкой, к пояснице. Одежку свою они давно побросали в кучу возле горновой площадки.

Появление отца Гошка почувствовал еще до того, как увидел его: в грохоте, стуке уловил его знакомые шаги, редкие, тяжеловатые, — значит, не в духе, расстроен. И, опустив кувалду — зацарапала за самое сердце боль от содранных на ладонях мозолей, Гошка невольно весь напрягся: как он, что там?

Стук и грохот заметно приутихли: люди бросали работу, обступали Федора Пантелеевича. Отец почти на голову выше, высокая суконная панама как у других горновых, только надо лбом поле ее не загнуто; грубошерстный бушлат, кое-где пропаленный. Не думая о том, что его ждет, Гошка, толкнув Тимшу локтем, обходя глыбу нарубленного металла, подошел к группе, столпившейся возле отца, прислушался.

— Неужто так и говорят, мол, вражеское дело?

— Мало что говорят? Не все говорят…

— А какой такой умный, Пантелеич?

— Кому полагается. Начальник энкэвэдэ, Новосельцев.

— А директор-от? Дмитрий Николаич — знает же…

— Он знает, поясняет… — Отец помолчал, сказал: — Ну, да дело его такое, а нам — работать. Наша тут правда… Давайте!

Как во сне, добром и счастливом, Гошка глядел на отца — он живой, ничего с ним не случилось, а это главное. И в захватившем его радостном чувстве, хотя в душе колючим комком угнездился протест против чего-то не очень ясного ему, но несправедливого, что происходило там, в дирекции, и отчего отец был суров и малоразговорчив, Гошка не заметил, как рабочие стали расходиться, вокруг поредело, и Гошка оказался открытым, на виду, и понял это, лишь когда почуял будто прожигающий взгляд отца.

— Ты… Почему не в школе?

Гошка не успел ответить.

— Митюрин вона их опекает! — подал кто-то голос.

— Так ить, Пантелеич, парни-от подходящие! — отозвался Митюрин. — Вона, со всеми! Пупки бы тока не сорвали.

— С пупками еще успеется! — Федор Пантелеевич, не спуская глаз с Гошки, сказал: — В школу ступайте!

— Не пойду, батя, — произнес, набычившись, чуть слышно Гошка.

— Распустили, дядя Федор, школу. В госпиталь послали всех — помогать, — нашелся Тимша Машков.

— Пушшай остаюца, Пантелеич! — опять с веселыми нотками поддержал Митюрин. — «Козла» на всех хватит.

Не ответив, Федор Пантелеевич пошел в сумрак цеха, за громаду мертвой печи. У Гошки отлегло от сердца: он знал — хотя у отца молчаливый уход означал стойкое несогласие, но в том, что он ушел, не настояв на своем, не возразил Митюрину, был и обнадеживающий знак, словно бы сказал: «Гляди, дело, однако, твое…»

Что было за пределами цеха — полдень ли, вечер ли, — Гошка не представлял: утратилось ощущение времени. И сколько они уже тут пробыли, сколько без роздыху работали — он тоже не представлял. Пузыри на ладонях прорвались, руки пекло, будто углями. Боль стихала, притуплялась во время работы, и Гошка старался передышки делать самые малые, секунду-другую, благо все же выручил Митюрин: тогда, вскоре после разговора с отцом, подошел, сгибаясь, протянул: «На-ка, паря, голицы, все помочь — не так руки собьешь…» Вручил голицы и Тимше. Однако силы были на излете — вот-вот иссякнут, ломотой исходившие с непривычки мышцы в конце концов не выдержат, Гошка боялся — не поднимет кувалды. Злился, что Тимша оказался жидковат и ему, Гошке, чаще приходилось браться за кувалду, стискивая зубы, и дубасить, дубасить.

— Ну вот что, айдате на перерыв! — услышал он вдруг голос отца. — Айдате червяка заморить.

Голос у отца был ровным, будничным, будто ничего и не произошло. Гошка отложил кувалду, сбросил голицы, подошел к груде колотого свинца, на которой сидел отец.

— Столовая еще когда откроется, да и на вас там не готовлено! — сказал Федор Пантелеевич. — Не знали, что явитесь, пополнение будет!

На газете, расстеленной на поду, лежала краюха хлеба, должно быть, добрая часть дневного пайка, полученного по карточкам, две головки лука, вареные, очищенные картофелины, посередине — небольшой кусок прошлогодней солонины.

— Давай, давай, рабочий класс, что уж тут!.. — видя стеснительность ребят и сглаживая окончательно свою смурость и в лице и в голосе, сказал Федор Пантелеевич, кивком подкрепляя приглашение.

Дернув Тимшу Машкова, Гошка опустился рядом с отцом на колотый свинец.

3

В директорский кабинет по распоряжению Новосельцева, примчавшегося на завод, были вызваны начальник ватержакетного цеха Цапин, Федор Пантелеевич, старший загрузчик Машков, разный другой люд.