Белые воды

Где теперь Павел? Что с ним? С его семьей — невесткой Ириной и внучкой Галей, названной так в честь бабушки Галины Сергеевны? Где они все?

Память… Куропавин знал, что прошлое имеет свойство вторгаться не только тогда, когда сознание вроде бы расслаблено, размягчено — входи, являйся свободно, легко, — но и тогда, когда, казалось бы, нет возможности прошлому протиснуться сквозь частокол раздумий о сегодняшнем, прорвать плотную череду текущих забот. И, однако, порою удивлялся, что именно в это тяжкое, тревожное время, случалось, сначала неприметно, как бы исподволь делая робкий шажок, прошлое — давнее и недавнее — вдруг вторгалось властным потоком, отодвинув на время сегодняшние заботы. Но, быть может, именно в суровую годину, перед лицом опасности, в критические минуты перенапряжения духа память оборачивается тем колодцем с живой водой, припадая к которой, испивая ее глотками, человек восполняет и укрепляет свою веру и свои силы? Куропавин с изумлением отмечал, что не раз легко поддавался такого рода вторжениям прошлого и после заметно успокаивался, проще, безболезненней размышлял о том, как складывалась война, о «тяжелых оборонительных боях», о горестной сдаче городов. Как живой росток, пробивалась мысль: «Еще повернется все… повернется!»

Да, секретарь Владимирского губкома партии Федор Охримов, распечатав тогда пакет за пятью сургучными печатями, прочитал, рассмеялся: веселое писали! И про доставку классного вагона в столицу, и про оплошку с Демьяном Бедным.

— Ладно, поедешь в уезд, примешь агитпроп! — сказал Куропавину и принялся обрисовывать в общих чертах обстановку в уезде, задачи новой экономической политики, вскашливал, ежась под стеганой душегрейкой-безрукавкой.

«Что ж, — размышлял после Куропавин, на телеге добираясь до уезда, — давай ломай взгляд: нэп — гвоздь момента в политике партии, так-то!»

И покатились дни, месяцы работы на новом месте. Первым делом Куропавин организовал при укоме школу — всех членов партии пропустил через нее, читал лекции о новой политике. Ночами готовился к ним: и сам поднаторел, постигая скрытый движущий стержень этой политики, и ученье впрок пошло. Заглянув как-то в уезд, Охримов похвалил за школу.

К осени уездного секретаря перебросили на другую работу и — на тебе! — секретарем выбрали его, Михаила Куропавина!

Осень в тот год выстоялась бездождевая, леса в уезде оплавились под солнцем чистым золотом, лишь клены, будто кем-то смётанные островерхие копешки, полыхали багрово, незатухающим пламенем. Но как-то неспокойно было Куропавину — вилась какая-то смута, словно что-то должно произойти. И вдруг посыпались сигналы из волостей: деревенские сходы самочинно принимают решения об уменьшении нормы продналога. Что делать? Саботаж явный. Подлинный. Продналог определялся по социальному признаку: чем больше земли, тем выше ставка налога с гектара. Конечно, ему, Куропавину, было ясно: дело упиралось не в бедняков и не в середняков — кулачье мутит воду на сходах. «Значит, думай, Михаил Куропавин, что предпримешь, как поступишь, бывший продотрядчик!»

После многих и долгих сидений в укоме надумали: по волостям разъедутся партийцы. Главное — разъяснять, чтобы каждая социальная группа сама решала — по своим интересам, без влияния других групп. И выиграли: тотчас выявилось, что у бедняков и середняков претензий, оказывается, не было, — выходит, до этого срабатывало чувство солидарности, коллективизма: «Как все, обчеством, миром…» И повезли бедняки да середняки хлеб на волостные приемные пункты; не выдержали и кулаки: одним противиться нет резону.

И все же, все же… Деревня Окосиха, самая южная в уезде, ухоженная, богатая, распласталась на всхолмиях просторно, и что покосы, что пашня — глазу не только бывалому, но и мало смыслящему в деревенских статях нетрудно оценить: благодать, да и только. Явился уездный уполномоченный, собирал, как и в иных деревнях, мужиков по группам, беседовал, увещевал, вызывал на откровенность, — мужики угрюмо отмалчивались, прятали настороженные взгляды. Вернулся уполномоченный ни с чем: хлеб окосихинцы не повезли. Поехал председатель исполкома Кузьма Дятлов, старый партиец, оратор, острый на шутку, выдумку, — дьяволу самому, казалось, не устоять — расшевелит и растормошит. Ан опять вышла осечка: Кузьма Дятлов тоже вернулся пустым, хотя и раскачал мужиков, развязали языки — похихикивали, реплики отмачивали, а разошлись — Дятлов ждал-пождал — ни одной подводы, ни одного мешка.

— Так как же это, товарищи, получается? — спросил Куропавин, собрав в укоме актив. — Что делать с Окосихой? С саботажем? Как справиться?

Сквозь вздохи, ерзанье на лавках посыпалось:

— А не знаем!

— Ума не приложить!

— Хоть тресни, выходит…

Куропавин решил «потрафить», но и высказал правду, как думал:

— Собрались тут самые опытные — и по партийному стажу, и по возрасту. У кого же еще учиться, совета спрашивать? По уезду слух идет: окосихинские мужики продналог не сдают — и хоть бы хны! Сами понимаете, чем такое пахнет.

Кузьма Дятлов, прерывая затянувшееся молчание, обронил глухо: