Белые воды

— Ты секретарь, вот и покажи, как с ними, контрой.

— Ладно, ежели расписываетесь… Идет!

…Две подводы въехали, втянулись в ровную улицу Окосихи, на подводах — Куропавин, пять милиционеров; въехали за полдень, в пустынности деревенской — лишь пестрые куры отогревались в земляных лунках на проезжей части, да на травяных взлобках равнодушно дремали гусиные выводки. «Как все у тебя, секретарь, получится?»

Остановились подводы возле дома волостного Совета. А спустя час собрался сход; пришли мужики гуртом, кучно, будто загодя знали — будут собирать, но уверенные, степенные, и Куропавин, оглядывая их кряжистые, прочные фигуры в рубахах, сапогах, лица — заветренные и загорелые, чаще — бородатые, читал за безразличием во взглядах: «Чово ты с нами сделаешь? Ни-чо-во-о…»

Перед крыльцом волостного Совета, прямо на траве — стол, на нем списки сельчан, за столом — он, Куропавин.

— Ну, здравствуйте, мужики! — И, выслушав всего два-три разноголосых, ленивых ответа, сказал: — Речей я произносить не буду, у вас тут уже были с речами, рассказывали, что в городах люди, рабочие, дети без хлеба, а вы продналог не сдаете… Так что прошу выстраиваться!

— Как? Човой-то выстраиваться? — прорезалось несколько удивленных голосов.

— А так, по очереди! У меня список, с каждым будет разговор.

Пригласив от крыльца двух милиционеров, сказал, чтоб стали по бокам стола, остальным, трем, — чтоб помогли выстроиться очереди, а после чтоб и остались в хвосте. Зазмеилась, изгибаясь и выстраиваясь, живая лента — с говором, недовольным кряхтеньем. Куропавин ждал, словно бы не замечая недовольства, не реагируя на ропот, — делал вид, что ничего этого не было. Поднял список, взглянул — против семерых стояли его птички, с этих причиталось больше всего продналога: кулачье, закоперщики.

— Аксенов, Кузодоев, Шаров… — Вычитал всех, сказал: — Подойдите к столу.

Подошли толпясь — бородатые, хмурые.

— Везете хлеб? — Куропавин оглядывал каждого — молчат, ни малейшего движения. — Значит, не везете? Становитесь вправо. Товарищ милиционер, отведите их в арестантскую.

Арестантская — простой амбар во дворе волостного Совета. Притихла толпа, провожая взглядами понурую кучку мужиков, лениво шагавших по жухлой траве к калитке сбоку волостного дома.

— А теперь подходите по очереди! Вот вы! — кивнул Куропавин переднему мужику в картузе, с распахнутым косым воротом рубашки, поверх которой безрукавка; борода — сивая, сбита набок, нечесана. — Фамилия? Сколько причитается?

— Да, кажись, пудов пятнадцать… А фамилия Тетюшев.

— Восемнадцать, — уточнил Куропавин, заглянув в список. — Везете? — Чешет мужик короткопалой рукой затылок. — Значит, вправо!

Подходит следующий, тянет сразу:

— Скостить бы…

— Становитесь вправо!

— Да уж была не была… Везу!

Дальше пошло легче: в списке Куропавин ставил одни крестики. С конца очереди милиционеры сообщили — все согласны. Куропавин отложил список.

— Что ж, мужики, — сказал он, — три дня сроку, все эти дни буду здесь, в Окосихе, не уеду, чтоб без обману. Договорились?

И хлеб в три дня сдали. А в день отъезда полил дождь, развезло, померкла, потемнела деревня, лесное золото зачерни-лось, и настрой у Куропавина был смутный, растревоженный: вроде вот победа, да не совсем. Шел за повозкой, а позади, под присмотром милиционеров, — восемь мужиков, месят грязь проселка, давят сапогами. Давил и он: пусть видят — не на повозке, а как все, пешком идет. Но какое это утешение? Что с ними станешь делать? Судить? Эх, все же не сумел, не переломил кулачье… Как ни говори, нехитрое это дело — ведешь, ровно арестантов, чин чином, с милицией. А они — герои, мученики, не классовое презрение к ним вызвал, а сострадание, всей деревней высыпали провожать. Эх, не то, Михаил Куропавин! Не то.

Лез в голову разговор, какой состоялся перед тем, как выступить из деревни. «Харчей-то бы взять?» «А зачем?» — «Кормить-то станут ай нет?» — «Накормят». — «По-тюремному?» — «Пирогов, поди, не будет».

Тянулись по осклизлому, бесконечному проселку около часу, — мокрые, хлюпали, увязали в липкой, глинистой грязи. Худые сапоги Куропавина давно уже раскисли, ощерились зевами, при каждом шаге правая нога чавкала, жвыкала, выстреливая струйкой жижи, левую — сдавило клещами. Теряя терпение, прихрамывая, он собрался все же присесть на телегу, переобуться, как вдруг его окликнули сзади. По голосу Куропавин признал сухопарого и опрятного старика Аксенова — лицо, обрамленное седой бородой, было породистым и красивым, и голос — не грубый, бархатистый: пел Аксенов в церковном хоре. А по размеру землицы, по хозяйской силе значился он среди окосихинских кулаков в первых.

— Молодой человек! — повторил он, чуть усилив голос, думая, возможно, что его поначалу не услышали. — Останови!

Куропавин обернулся, пересиливая боль в ноге, ждал.

— Везем, молодой человек… Хлеб везем.

— Давно бы так. Все как один везете?

— Все.

— Что ж, поворачиваем назад.

Глядел Аксенов щуристо — влажнели в красноватой оторочке век глаза, качнул красивой, беленой головой:

— Выходит, из молодых, да ранний… Перешиб, будто слежку, мужиков.